Согласны ли вы с Достоевским в том, что Пиквик из книги Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» — «смешон и тем только и берёт»? Можно ли сказать, что Диккенс сочинил образ Дон Кихота XIX века?

Безусловно, потому что герои Достоевского видят бога, как правило, в бездне, они действительно его не чувствуют. Поэтому приключения рассудка — не всегда спекулятивные, кстати,— но такие даже личные приключения вроде убийства и самоубийства им необходимы для того, чтобы что-то понять. Просто с интуицией плохо, потому что чувства бога нет, музыкального мира нет. Есть только постоянный вопрос: если бога нет, то какой же я штабс-капитан? Вот ощущение того, что он штабс-капитан, есть; а ощущение присутствия бога нет. Поэтому надо постоянно мучиться вопросами и как Кириллов, как Раскольников, постоянно загонять себя в бездну. Для меня это совершенно искусственная постановка вопроса. Но я…

Леонов говорил: «Глаз барит, глаз скользит по строке — и то хорошо, и это хорошо, а рука чернорабочая, и ей лень много писать, и она отбирает главное». Леонов вообще писал графитовыми стержнями на длинных полосах бумаги и думал, что это дает ему непосредственный контакт со словом. Я не знаю. Я от руки давно не пишу, пишу на компьютере. Но, конечно, чем быстрее и чем проще набор текста, тем выше соблазн многословия. А самый большой соблазн многословия — это диктовка. Поэтому мне кажется, что то, что Константин Михайлович Симонов надиктовывал свои романы, сильно им повредило. Мне кажется, что он мало вычеркивал при повторном чтении. Вот Достоевскому это придало, наоборот, обаяние живой речи,…

Это как раз довольно легко. Рождественская сказка по религиозной своей природе, по диккенсовскому своему жанру, предполагает известную готичность. Вы знаете, да, мы как раз только мы со студентами обсуждали диккенсовскую «Рождественскую песнь в прозе» (вот эту «Carol») или любимую мою «Одержимый», или «Битву жизни»,— мы говорили о том, что… Помните, «Битва жизни» начинается таким странным, довольно неожиданным для этой светлой вещи пассажем о чудовищном сражении, которое в этой мирной местности происходило семь веков назад, и трупы, лежали, и вороны каркали, и луна светила на мертвые латы — а вот теперь здесь стоит веселый дом, веселый, разумеется, не в переносном, а в прямом смысле.…

Про Достоевского я вообще не хотел бы говорить применительно к роли Христа, потому что Достоевский, по моему глубокому убеждению, Христа не видел, не чувствовал. Он все время пытался на его месте увидеть либо больного, либо какую-то патологию, либо преступника, который на дне своего преступления, как звезду из колодца, что-то такое увидел. Странные какие-то христологические студии Достоевского, появление у него Христа, который целует Великого инквизитора,— это с одной стороны очень логично, а с другой стороны этот поцелуй очень убийственный, амбивалентно это все. Вот желание Алеши Карамазова расстрелять того помещика, который затравил собаками мальчика,— оно, по крайней мере, понятно,…

Да, конечно. Абсолютно точный вопрос — и я счастлив, кстати, что он в процессе разговора пришел от жены,— потому что Порфирий Петрович же и сказал: «Я поконченный человек-с». Потому что у него в прошлом был опыт Раскольникова. И не случайно Порфирий Петрович — это камео Достоевского в романе. Это человек 40 лет, с беспрерывными пахитосами, с желтым цветом лица, нездоровым, с жидким, текущим блеском подвижных маленьких глаз,— да, это такой автопортрет. Это он же, признаваясь в любви Анне Григорьевне, сказал, что он поконченный человек. Убив в себе крестраж, можно чем-то стать. «Станьте солнцем — вас все увидят». Конечно, Порфирий Петрович — это детектив, сыщик, в котором крестраж…

Нет, Тургенев, правда, в запальчивости говорил, что разделяет все воззрения Базарова, кроме воззрений на природу. Эта знаменитая фраза «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», которую Эткинд считает очень красивой, чтобы ее придумал Базаров. Он думает, что это заимствование из французских просветителей. Надо посмотреть, пошерстить. Тургенев уже не признается. Но, конечно, Базаров – не пародия и не карикатура. Базаров – сильный, умный, талантливый человек, который находится в плену еще одного русского неразрешимого противоречия.

Во-первых, это проблема отцов и детей, в которой каждое следующее поколение оказывается в перпендикуляре к предыдущему,…

Видите ли, если говорить об Арсении Тарковском, то «Чудо со щеглом» — просто юмористическое произведение. Если об Андрее, то, видите, с юмором там сложно. Весь юмор, который у него был, на мой взгляд, пришел от Стругацких. И он есть, конечно, в «Сталкере» — такой мрачноватый юмор в диалогах, и, конечно, есть некоторый юмор в самом замысле: что никакого не происходило чуда, никакого посещения не было, была обычная техногенная катастрофа, а все остальное выдумал Сталкер. Вот это уже была идея самого Тарковского — убрать из сценария всю фантастику. И что комната не исполняет никаких желаний, они сами исполняются, что мартышка родилась такой, не потому что она мутант, а потому, что рождаются иногда…

Я ребенком еще его смотрел первый раз, когда он его сделал с Фокиным. Это было потрясающее впечатление. Вообще, все, что делает Райкин на сцене как актер и как режиссер (это отдельная история); все, что делает Райкин на сцене как актер,— это проявление гения. Он правильно же сам сформулировал: «Настоящий актер — это когда на первом плане происходит любовная сцена, а он вышел на заднике, сел в углу, но все смотрят только на него». Вот эта безумная энергетика, которая в нем есть. Райкин действительно гений, правда, он считает, что «Записки из подполья» написаны про него; я так не думаю, я думаю о нем все-таки гораздо лучше.

Не думаю. Мне представляется, что для Достоевского Чернышевский был фигурой не достойной столь содержательного и полного ответа. Ответ Достоевского на теории Чернышевского содержится в памфлете «Крокодил, или пассаж в Пассаже» и отчасти в «Записках из подполья». Но «Идиот» — это совсем другая история, и «Русский человек на рандеву» тут ни при чем, хотя князь Мышкин — это как раз вариант полного бессилия русского человека перед лицом страсти, но ведь там же задуман не типичный русский человек, а человек особенный, человек «положительно прекрасный». Другое дело, что у Достоевского он получился больным.