Ну вот вам «Сказка» Сокурова. Дело в том, что состояние «вскоре после смерти» (назовем его так, не просто author death, а soon author death), является темой очень многих художественных текстов и фильмов. Потому что у покойника есть еще какая-то память, он еще – в 9 и в 40 дней – имеет еще какие-то возможности снестись с живыми и что-то им передать, что-то от них узнать, прежде чем перейдет в другие сферы. Вообще мне кажется, что эти 40 последних дней блуждания (например, как посмертные мытарства в рассказе Пелевина «Вести из Непала») могли бы стать хорошей идеей для художественного текста. И в конце это абсолютное прощание, это полное втягивание куда-то.
Дело в том, что «Бобок» Достоевского – это описание кошмара, это описание очень плохого, очень болезненного сна. Думаю, что «Смерть и воскрешение А.М. Бутова» – произведение совсем не об этом. В «Смерти и воскрешении…» Шаров задается довольно глубоким вопросом: что происходит с душой атеиста, в каких терминах будет осознавать свое посмертное существование человек без религиозного опыта? Ведь Бутов там не заметил, что умер. Он пришел домой с кладбища, лег смотреть телевизор. Жена и дети не понимают, что он умер. Он продолжает обычную рутину своего существования. Он не осознал произошедшего, ему нечем осознавать. При этом он хороший человек, но он человек советский. Что будет с атеистом, который не понял смерти? Это тот художественный эксперимент, который ставит Шаров в своей книге.
Но книга вообще не об этом. Книга о попытке как-то проникнуть в эту сумеречную зону, которая Шарова интересовала. Он ведь настоящий фантаст, его интересует все неизведанное, непонятное, умолчания его интересуют. Я абсолютно убежден в том, что мертвые еще довольно долго потом осознают свою связь с живыми. Есть такие мертвые – например, у Мамлеева, – которые не могут никак умереть, которые ведут такое половинчатое существование. Эта догадка, очень тонкая, была у Кафки в «Охотнике Гракхе». Помните, охотник Гракх завис между жизнью и смертью. Она есть у Голдинга в «Хапуге Мартине», потому что хапуга Мартин не был готов умереть, потому он там и скитается по чистилищу. Она есть в «Душах чистилища» у Акутагавы. Это все люди, которые мало-мало знакомы с посмертным опытом.
Мне кажется, что точка интереса Шарова – именно в этой зоне между жизнью и смертью, сумеречной зоне. И «Жизнь и воскрешение…» – глубокий, тонкий сновидческий роман, замечательная книга. Кстати говоря, Романа Михайлова интересует та же сфера. А вот «Бобок» – это, скорее, мрачная пародия, это разговоры после смерти, посмертные разговоры, посмертные записки пиквикского клуба, посмертные записки людей, разложившихся еще при жизни. Кстати, есть такая точка зрения, что некоторые герои Диккенса живут как бы в «посмертии», то есть они умерли и не заметили. Именно поэтому они такие почти ангельские сущности иногда (или демонические).
Мне кажется, что «Бобок» – это такая мрачная фантазия о том, о чем после смерти могут говорить петербургские чиновники или картежники, взяточники, у которых и жизни не было. Они не очень заметили переход с этого света на тот. «Бобок» мне кажется самым скучным рассказом Достоевского. Потому что жизнь этих полуживых людей и в Петербурге была довольно скучна. Достоевский любил прогулки по кладбищам, любил домысливать жизнь этих людей. Вот, кстати, к вопросу о будущем: мне представляется, что в будущем кладбищ в нынешнем смысле не будет. Или они превратятся в что-то вроде музея, где вы сможете подойти к электронной книге, набрать фамилию человека и увидеть короткий фильм о его жизни, короткий набор фотографий его прижизненный, короткий свод добрых слов, о нем сказанных. Это будет такое виртуальное хранилище фотографий и памяти. А вот этих кладбищ как престижных памятников, как мест для прогулок, – я думаю, этого не будет. Просто потому, что это нерациональное использование пространства. А главное, что покойнику это ничего не дает.
Мне кажется, что пышные некрополи, пышные монументы, кенотафы, если нет реальной могилы, – это все какая-то профанация. Человек должен полностью переходить в виртуальный мир, в виртуальную память о нем. Вы набираете какую-то фамилию, и вам выдают информацию об этом человеке и главное – полный набор его прижизненных фотографий. Вот это мне было бы очень интересно. Я думаю, что это и есть явление модерна, потому что хранить труп – это как-то не по-человечески. Мне кажется, человечество должно все, что остается от жизни, развеивать и убирать. А поклонение костям – это какой-то рудимент язычества. Я помню, как у Валерия Попова в одной повести было: «Исчезнуть, полностью исчезнуть – вот мое завещание, раствориться». Или, помните, бунинское «Легкое дыхание»: растворилось в сыром осеннем ветре. Полностью раствориться и оставить по себе такой информационный бюллетень. Кладбище должно стать музеем и перестать быть выставкой тщеславий.
