Нет, Тургенев, правда, в запальчивости говорил, что разделяет все воззрения Базарова, кроме воззрений на природу. Эта знаменитая фраза «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», которую Эткинд считает очень красивой, чтобы ее придумал Базаров. Он думает, что это заимствование из французских просветителей. Надо посмотреть, пошерстить. Тургенев уже не признается. Но, конечно, Базаров – не пародия и не карикатура. Базаров – сильный, умный, талантливый человек, который находится в плену еще одного русского неразрешимого противоречия.
Во-первых, это проблема отцов и детей, в которой каждое следующее поколение оказывается в перпендикуляре к предыдущему, перещелкивается это колесо из-за, простите, российского исторического цикла. Каждое последующее поколение отрицает отцов. «Насмешкой горькой обманутого сына над промотавшимся отцом». Возьмите нигилистов, которые отрицают идеалистов 40-х годов. Потом придут конформисты 80-х, которые будут отрицать шестидесятников. Потом придут революционеры, которые будут отрицать конформистов. Это такая вечная история, при которой каждое поколение кооперируется с дедами. Марголит, по-моему, писал, что через головы отцов поколение 60-х годов пытается договорится с двадцатыми. А там и отцов мало осталось, их почти всех убили.
Но, разумеется, это больная парадигма, в которой отцы и дети всегда оказываются в разных парадигмах, перпендикулярно друг другу. Ну а вторая причина базаровской трагедии… Базаров в известном смысле, как и Рахметов, – заложник собственного мировоззрения. Как сказано у того же Тургенева в «Дворянском гнезде»: «Я сжег все, чему поклонялся. Поклонился всему, что сжигал». Ты обязан поклониться тому, что ты отрицаешь. Потому что это поколение отрицает любовь, эмоцию и эмпатию, и оказывается их заложником. Без этого никуда. Отрицает чувство, сочувствие, сострадание – и снова оказывается их заложником, потому что нуждается в этом сострадании. Если бы Одинцова не пришла к постели Базарова, его жизнь и его смерть обессмыслились бы. А это его последнее примирение не только с любовью, а с самой идеей любви. Это важный момент.
Я думаю, что Базаров – заложник тоже во многом искусственного, во многом навязчивого и, конечно, больного мировоззрения, которое, в свою очередь, является реакцией на больную восторженность 40-х. Когда Достоевский, помните, говорил: «У тогдашней молодежи было в обычае: «А не почитать ли нам, господа, Гоголя?» И читаем всю ночь напролет». Поэтому новое поколение режет лягушек и ни во что такое не верит. Дело в том, что слишком горькое похмелье завещали нам отцы, как было сказано в одном стихотворении. Ничего не поделаешь, Базаров – заложник именно этого отрицания. Равно как и Павел Петрович, который тоже пришел к полной жизненной катастрофе. Счастлив в этой ситуации только конформист, Аркадий – птенец, который в галки попал.
Я думаю, как раз Тургенев первым наметил эту роковую коллизию, при которой отцы и дети всегда в противофазе. И пафос романа в том, что замазать эти трещины можно только любовью. Правильно себя в романе ведет только Николай Петрович Кирсанов, который, в общем, и есть автопортрет. Потому что Тургенева с Базаровым роднит разве что желчное остроумие. А вот с Николаем Петровичем – многое, и прежде всего – незаконный ребенок от крепостной. Да и вообще, усердие, с которой он в Тульской или Орловской губернии играет на виолончели, – это, конечно, язвительный автопортрет Тургенева самого. Который, правда, прожил жизнь на краю чужого гнезда, но тоже всю жизнь страдал от противоречия между своим огромным умом и талантом и смешным, неловким имиджем. Тургеневу в огромной степени были присущи трудности контакта, он плохо ладил с людьми. Наверное, отчасти это связано было с тем, что он такой большой, что он слишком умный, чтобы вписаться в какую-либо парадигму.
Кстати, то, что Тургенев большую часть жизни (по крайней мере, всю зрелость) провел вне России, – это тоже очень неслучайно. В России-то ему делать было нечего. Он не находил там ни собеседников, равных Флоберу и Мопассану, ни друзей, которыми были окружен у Гонкуров, например. Он был в России фигурой довольно почитаемой в молодости и довольно презираемой в старости, демонстративно непонимаемой. И, кстати, его речь на пушкинских торжествах… Поверьте мне, ребята, она гораздо лучше речи Достоевского, она более внятная, более глубокая. Но она сказана была не вовремя. Поэтому пушкинскую речь Достоевского, полную высокопарных пустот, мы до сих пор воспринимаем как глубокое проникновение, а глубочайшую речь Тургенева о европейском Пушкине, трагическом Пушкине, который в собственной стране был не до конца понят, мы не воспринимаем совершенно. Это тоже пройдет. Потому что и Достоевский, при всей его гениальности, с больными проблемами, им порожденными, остался в 20-м веке. Писал же Набоков (вполне справедливо), что Раскольникову нужен не следователь, а психиатр. Действительно, они все заложники больных проблем.
