Прав ли Игорь Смирнов, утверждающий, что в романе «Камера обскура» Набоков намекает на Маяковского и Осипа Брика?

Роман «Лолита», наоборот, высокоморальное произведение, которое рассказывает о теснейшей связи соблазна и последующего наказания. Если человек думает, что, поддавшись соблазну, он освободиться,— нет; поддавшись соблазну, он приводит себя в тюрьму еще более тесную. И связь темы педофилии с тюрьмой у Набокова (у меня об этом статья была большая) подробнейшим образом прослеживается. Это начинается еще с Цинцинната, которого Эммочка заводит еще глубже в кабинет начальника тюрьмы, а не выводит на волю. И главное — это замечание Набокова о том, что «первый трепет намерения», фантазия о сюжете «Лолиты» пробежала по его хребту, когда он увидел первую фотографию (это, конечно, вымышленная…

Когда мы с Таней Щербиной обсуждали вот эту версию, что не являются ли стихи Рембо литературной мистификацией кого-то из его друзей – например, Верлена… Не они ли за него писали? Мог быть такой гениальный юноша, вроде Маяковского. Я думаю, что Маяковский, если бы русскую революция ждала судьба парижской Коммуны, тоже бросил бы писать. И его ждала судьба Рембо. Просто у него в руках было дело, он пошел бы в художники (он был блистательный иллюстратор и плакатист, гениальный графический дизайнер). Поэтому он бы счастливо спасся от участи контрабандиста, колонизатора, торговца золотом и прочих. А так-то у него тоже был такой авантюрно-мистический склад души.

По некоторым приметам, я думаю,…

Идеальную форму выбрал По, написав «Вильяма Вильсона». Если говорить более фундаментально, более серьезно. Вообще «Двойник» заслуживал бы отдельного разбора, потому что там идея была великая. Он говорил: «Я важнее этой идеи в литературе не проводил». На самом деле проводил, конечно. И Великий инквизитор более важная идея, более интересная история. В чем важность идеи? Я не говорю о том, что он прекрасно написан. Прекрасно описан дебют безумия и  раздвоение Голядкина. Я думаю, важность этой идеи даже не в том, что человека вытесняют из жизни самовлюбленные, наглые, успешные люди, что, условно говоря, всегда есть наш успешный двойник. Условно говоря, наши неудачи – это чьи-то…

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Ну я никакого versus особенного не вижу. Они же не полемизировали. Понимаете, были три великих прозаика русской эмиграции – Алданов, Набоков и Газданов. На первом месте для меня однозначно Набоков именно потому, что он крупный религиозный мыслитель. На втором – Газданов, потому что все-таки у него замечательная сухая проза, замечательная гармония, прелестные женские образы. Это такая своеобразная метафизика, непроявленная и  непроговоренная, но она, конечно, есть. На третьем месте – Алданов, который, безусловно, когда пишет исторические очерки (например, об Азефе), приобретает холодный блеск, какой был у Короленко в его документальной прозе. Но художественная его проза мне…

Да знаете, не только в Израиле. Во всем мире очень своевременна мысль о величии замысла и об акулах, которые обгладывают любую вашу победу. Это касается не только Израиля. И если бы универсального, библейского, всечеловеческого значения не имела эта повесть Хемингуэя, она бы Нобеля не получила. Она не вызвала бы такого восторга.

Понимаете, какая вещь? «Старик и море» написан в минуты, когда Хемингуэй переживал последний всплеск гениальности. Все остальное, что он делал в это время, не годилось никуда. «Острова в океане», которые так любила Новодворская, – это все-таки повторение пройденного. Вещь получилась несбалансированной и незавершенной. Ее посмертно издали, там есть…

Все мы бьемся над этим феноменом, мы все пытаемся это создать. Набоков писал об этом. Катаев писал об этом применительно к Набокову, цитируя его скрытно. Мы все мечтает с помощью художественного слова воздействовать так же, как воздействуют факторы физические или религиозные. Одни считают, что тайна этого воздействия заключается в доведении пластики до полной осязательности, то есть в изобразительном мастерстве. Другие считают, что в эмоциональном диапазоне, то есть в очень мощном таком эмоциональном воздействии. Третьи полагают, что этого можно достигнуть, включая читательскую суггестию, то есть заставляя мозг читателя очень интенсивно работать, заполняя лакуны в тексте.

Ну,…

Набоков говорил: «Мой язык превратился в замороженную клубнику», и, в общем, не благословлял эмигрантский опыт. Я думаю, благословлять его и нельзя. Но понимаете, у меня его нет, поэтому поговорить о нем я не могу. Я могу говорить об опыте других, который мне известен.

У Бродского эмиграция действительно привела к некоторой кристаллизации языка, к некоторому выпариванию живой воды оттуда. Он стал более афористичным, более жестким и менее дышащим — что ли, более мраморным. Набоков говорил: «Афористичность — утеха старости, примета старости». Это скорее возрастное явление.

Что касается новой литературы со стороны проблематики и нарратива. Почему я так мучился с «Маяковским»? А я сильно с ним мучился. Там были куски, которые мне ужасно скучно было писать: практически всю революцию… Он же в революции не участвовал. Он захватывал какие-то лимузины, начальника автошколы Петра Секретёва арестовывал. Это всё какие-то глупости ужасные были! Про Татьяну Яковлеву мне неинтересно было писать, потому что про неё всё написано. Мне интересны были какие-то вещи… Например, то, что Колмогоров открыл применительно к его поэтической технике. Академик Колмогоров в 1963 году начал вдруг заниматься поэтикой Маяковского и составил статистику всяких ударных и безударных слогов,…

Нельзя сказать, что Есенин уж прям так ненавидел труд, он вообще не любил сельскую жизнь, а предпочитал город. Сельская жизнь была нужна для ностальгии. Но вообще, это правда. Почему-то Горький к Есенину чувствовал страшную любовь и огромную близость. Вот он осуждал самоубийство в случае Маяковского, говорил, что это истеричный поступок, а про Есенина он нашел какие-то гораздо более человеческие, более добрые слова.

Вот странно. Маяковский должен был быть ему гораздо ближе по духу, но он его, мало сказать, ненавидел. Просто, действительно, ненавидел. Он вписывал про него посмертно всякие глупости. Там в очерк о Ленине вписал негативную оценку его, и что он не верит ему. И вообще как-то…