Почему многие в советское время ставили «Оптимистическую трагедию» Всеволода Вишневского?

Я больше всего люблю «Бесприданницу», и именно потому, что, во-первых, меня восхищает Кнуров — по-моему, это самый сочный персонаж Островского. Если бы когда-нибудь поставили, с каким бы наслаждением я его играл. Бывали же такие спектакли писательскими силами. А во-вторых, мне нравится пресловутая амбивалентность. Мне нравится, что её можно сократить и так, и сяк, и растак, можно сделать Карандышева героем, можно абсолютно мерзким типом — большой диапазон. Что мне ещё у него нравится? Ну, пожалуйста, мне нравится всё-таки «Не всё коту масленица», она очень смешная.

Меня как-то спрашивали зрители, что про «Талантов и поклонников». Это очень актёрская пьеса — приятно произносить…

Понимаете, какая штука? Норвежская, шведская, в целом скандинавская литература в XX веке переживала примерно то же, что переживала и русская: это было воспроизводство гениальной вспышки на рубеже веков более простыми средствами. Там были действительно выдающиеся поэты и выдающиеся прозаики тоже (в меньшем количестве), но такой вспышки, как Ибсен, Стриндберг, Лагерлеф, ещё несколько имен можно назвать, начиная с Андерсена, если уж на то пошло,— такой вспышки датская, норвежская, шведская литература не переживала. Либо были выдающиеся детские тексты (это в первую очередь Линдгрен и Янссон), либо были замечательные стихи, но по большому счету это было воспроизводство: труба пониже и дым…

Никогда я не узнаю, кем были бы классики и на чьей они были бы стороне. Свой «крымнаш» был у классиков XIX века — это уже упомянутые мною 1863 и 1877 годы. Толстой был вовсе не в восторге от разного рода патриотических подъёмов. Другое дело, что по-человечески, когда при нём начинали ругать Россию, он очень обижался. Но патриотические подъёмы всегда казались ему довольно фальшивыми. Так что Толстой не был бы «крымнашем», хотя у него был опыт севастопольский.

Насчёт Тургенева, кстати, не знаю. Он был человек настроения. Достоевский, конечно, был бы на стороне «крымнаша», но это выходило бы у него, может быть, намеренно, так отвратительно, так отталкивающе, что, пожалуй… Понимаете, он решил…

Это вопрос, который потянет на хорошую диссертацию. Гоголь же ориентировался на Гофмана прежде всего, вообще на немецких романтиков. Гофман и Шиллер — действительно такие два немца, которые у него выведены в качестве его подмастерьев. Для Гоголя, конечно, романтический вопрос о привлекательности, о соблазнительности зла, о бессмертии зла решается прежде всего эстетически. По Гоголю наиболее склонен к злу художник, потому что художник наделен высочайшей эмпатией и сопереживанием. Когда он интересуется злом, он в некотором смысле прививает его себе, как медик прививает себе оспу, чтобы проследить за симптомами и заразить ей болезни. Вот «Портрет». Художник доступен злу именно потому, что…

Вырыпаев человек гениальный, как мне кажется, он чувствует ритм театра, как никто. Меня единственно смущает его устойчивый интерес к патологии, потому что мне кажется, что патология скучнее нормы, но норма сложнее, о норме сложнее говорить. Мне довольно плоским, но очень талантливым показался фильм «Эйфория», там блистательная музыка, потрясающая совершенно работа обоих актеров. И надо сказать, что то, как Вырыпаев работает с актерами; то, как у него творят лучшие артисты, а он к плохим не обращается,— это, конечно, чудеса.

Мне не понравился фильм «Кислород», потому что я очень люблю пьесу. Пьеса, по-моему, великая, лучшая его пьеса, и она живет только в театре, только на сцене, потому…

Мне кажется, что «Записки сумасшедшего» – очень украинское произведение именно в том смысле, что безумие – это высшее состояние ума. Это «божевiльний», а «божевiльний» – это находящийся в божьей воле. Я помню, мне как-то Виктюк это объяснял: почему мы называем сумасшедших божевильными? Потому что у сумасшедшего нет своей личности, он находится в божьей воле и трактует божью волю, и Господь как бы говорит его устами. Блаженны безумцы. Потому что, как сказано в Акафисте Ксении Блаженной (Петербургской): «Безумие мира мнимым безумием поверяла». Если угодно, так.

Я думаю, что «Записки сумасшедшего» – это записки о том единственном бунте, который может себе позволить Поприщин.…

Ну а как же? Прочтите рассказ «Ягоды»: «Гога сходил хорошо». Прочтите «Плоды просвещения». У Толстого просто немного хармсовский, такой абсурдистский юмор. «Все смешно,— он Горькому говорил,— все люди смешны: и вы смешной, и я смешной». Это такой онтологический юмор. Мандельштам тоже любил говорить: «Зачем шутить? И без того все смешно». Юмор Толстого такой абсурдистский, что ли, но довольо жесткий, по природе своей довольно бескомпромиссный. У Толстого много юмора в поздней прозе, хотя это такой не юмор острот, реприз, шуток, а это юмор положений. Именно этим ему был близок Чехов, для которого тоже абсурд был повседневностью. Или повседневность была…

Драматургию Маяковского часто ставят поверхностно и глупо. Видите, для того чтобы ставить ее, как Мейерхольд, удачно,— и то не все получалось, надо знать её корни. А корни её символистские. Очень редко, к сожалению, высказывалась мысль, а доказательно и полно она вообще развита 1-2 раза, в том, что корни драматургии Маяковского — это, конечно, Леонид Андреев. Преимущество Маяковского, довольно серьезное, было в том, что он был человеком к культуре довольно свежим. Он прекрасно знал живопись и очень хорошо воспринимал всякого рода визуальную культуру. Брака, Пикассо понимал хорошо, Леже, Сикейроса, конечно. Но он, мне кажется, совершенно не понимал большую прозу. И думаю, что не читал…

Да нет, ему психологически не три года — он же когда был болен, тоже жил, мыслил, и, может быть, «будьте как дети — войдете в царствие небесное». Мышкин же помогал с детьми несчастной Мари, которую сначала дразнили, а потом лечили. Из этого потом получилась история, кстати, Илюшечки Снегирева.

Князь Мышкин — не столько ребенок, сколько это попытка Достоевского написать, по его собственной формуле, «положительно прекрасного человека». И вот тут возникает одни довольно страшный вопрос. Я считаю, что Достоевский, в отличие от Толстого, от Тургенева, от Чехова, не обладал способностью писать положительно прекрасных людей. Его душевная болезнь была настолько глубока,…

Меня поражало, во-первых, его доброжелательное любопытство к молодым литераторам и понимание того, что мы делали. Он был большим авангардистом, чем мы, и для него не было загадок в том, что мы делаем.

Его отзыв об «Орфографии» оказался когда-то для меня совершенно незаменимым, окрыляющим, и главным образом потому, что он это матери сказал. Мы приехали с ней на Парижскую книжную ярмарку. Я мать захватил с собой за свой счет. Я никогда не занимался получением взяток от власти. Да и у нее были свои деньги, она могла себе позволить слетать в Париж.

И вот стоим мы у лифта, и Аксенов ей говорит: «Сын ваш написал классный роман, особенно хорошие такие-то и такие-то вещи». Он назвал их. И я просто…