Общались ли вы со Станиславом Лемом? Как вы оцениваете экранизацию Тарковского «Солярис» по одноименному роману Лема?

Ну, это две разные вещи, в общем, и разный жанр абсолютно. «Сумму технологии», на мой взгляд, бессмысленно читать без «Суммы теологии», всё-таки Фома Аквинский — это для Лема очень важный предшественник и важный мыслитель. «Сумма технологии» — это интересная попытка такого католического мыслителя, каким Лем был безусловно, построить образ будущего. Он многое предугадал: миниатюризацию всего, огромную роль информации и социальных сетей, видимо, прекращение космической экспансии (там это угадано, и это печальный такой прогноз). В общем, «Сумма технологии» — это необходимое чтение для любого, кто хочет понять семидесятые годы.

В чём специфика этого времени? Я помню, что тогда в…

Знаете, наверное, потому что робот, по Лему, утрачивал главные человеческие способности — сомневаться и ошибаться. Если вы помните, в «Дознании» Пиркс играл именно на том, что робот не умеет ошибаться. Пиркс ошибся, и ошибка оказалась спасительной. Понимаете, это как у Грина в одном рассказе: изобрели универсальную колоду карт, но эта колода дала единственный сбой, изобретатель умер. Потому что, по мысли автора и по мысли главного героя, он убил душу игры, убил ее непредсказуемость. Вот так и здесь: убивая идею самой игры, идею психологии свободной, убивая вообще идею непредсказуемости человеческой позиции, человеческого поведения, вы уничтожаете человека, и именно поэтому мир не…

Понимаете, насчет смысла названия «Зеркало» существует огромная литература.

Вот Рената Литвинова сказала мне (это есть в нашем интервью в ЖЗЛ), что это фильм, в котором каждый видит себя. Посмотрится и увидит свою биографию, вчитает ее. И это тоже вполне имеет право на трактовку. Я считаю, что там другая метафора: что мы, наша жизнь — это зеркало жизни родителей. Что мы, хотим или нет, но отражаем их и не можем прожить другую жизнь. Потому что мы на это обречены.

Мать моя считает, что это разбитое зеркало, потому что память героя преподносит ему только осколки в том смысле, в каком «Разбитая жизнь или Волшебный рог Оберона» — разбитая жизнь, потому что она разбита на осколки. Каждый будет…

Однозначно и безусловно «Расследование» – самая сильная, по-моему, книга. «Глас Господа» – самая остроумная, по-моему, книга. «Фиаско» – самый безнадежный сюжет. «Солярис» – гениальная история любви. Но ничего не поделаешь, «Расследование» по колориту, по сюжетному ходу, по приему больше всего на меня действует.

Видите ли, если говорить об Арсении Тарковском, то «Чудо со щеглом» — просто юмористическое произведение. Если об Андрее, то, видите, с юмором там сложно. Весь юмор, который у него был, на мой взгляд, пришел от Стругацких. И он есть, конечно, в «Сталкере» — такой мрачноватый юмор в диалогах, и, конечно, есть некоторый юмор в самом замысле: что никакого не происходило чуда, никакого посещения не было, была обычная техногенная катастрофа, а все остальное выдумал Сталкер. Вот это уже была идея самого Тарковского — убрать из сценария всю фантастику. И что комната не исполняет никаких желаний, они сами исполняются, что мартышка родилась такой, не потому что она мутант, а потому, что рождаются иногда…

Наверное, но я так не считаю, я люблю другую фантастику. В роман Бестера «Тигр! Тигр!», наверное, можно назвать одним из лучших. Лема можно назвать. Есть два писателя, которых я чрезвычайно ценю, но не понимаю: Саймак и Дик. Саймак и Филип Дик. Я понимаю, что они гении; я понимаю, что они открыли невероятные горизонты, но их фантастика кажется мне такой произвольной. А лучшими писателями 20-го века я считаю, например, Лема, Стругацких, Брэдбери. А вот Коля Караев со мной бы не согласился: он считает, что Дик — это гений. Наверное, гений по богатству, по многообразию, но и по безумию тоже.

Раздавать диагнозы я не могу. Сергей Рудаков – это героически и трагически погибший человек, погибший в штрафном батальоне, куда его сослали из-за того, что он, будучи контужен на войне и работая в военкомате, пытался спасти от армии одного из… по-моему, кого-то из верующих… В общем, он пытался спасти от мобилизации человека, совершенно к войне не готового, совсем к ней не приспособленного. Положил душу за други своя. 

Сергей Рудаков… как поэта я не могу его оценивать, потому что недостаточно знаю, да и далеко не все стихи опубликованы. А по переписке… Ну есть же вот это определение Ахматовой: «Он сошел с ума, вообразив, что гениальным поэтом является он, а не Мандельштам».…

Для меня Лео Перуц – мастер кафкианского уровня, один из величайших. Даже не «Мастер Страшного суда», а прежде всего «Маркиз де Боливар». Более изобретательно построенного романа я не встречал: там предсказание конструирует фабулу и обретает перформативную функцию. То, что маркиз де Боливар предсказал, сбывается. Это, конечно, гениальный роман совершенно. Ну и «Снег Святого Петра», ну и «Ночью под каменным мостом». Перуц был чем позже, тем лучше. Но и тем труднее ему было писать.

Конечно, вот этот «Мастер Страшного суда», «Мастер Страшного суда» – очень страшный роман, очень жуткий, готический. Перуц же вообще был математик и шахматист, поэтому его конструкции обладают великолепным…

Нет, это замечательная картина, и она совсем не прямолинейная. Вы в нее вглядитесь, все-таки Цымбал — постановщик «Защитника Седова», это очень сильный режиссер. Сейчас он работает в документальном кино, так сложилось, но Цымбал работал вторым режиссером на «Сталкере» и у него есть могучий опыт делания кино. Он не просто ученик Тарковского, он — один из режиссеров, работающих в его традиции, традиции именно вопрошания о человеке. И для меня «Повесть непогашенной луны» — она именно о том, о чем снял Цымбал — о логике, о страшной логике нового времени, которая вытесняет этого комбрига, которая вытесняет Фрунзе (прототипа), а приходит время других людей. Пильняк писал, вообще-то говоря, о другом.…

когда она умерла, только через 2 недели стало известно, и о похоронах. Она же в последние годы всё-таки жила в совершенном уединении, в полной слепоте, и, если не считать эпизодических появлений в довольно странных ТВ-шоу, пряталась от мира. После гибели Стаса Жданько вообще вся ее жизнь пошла наперекосяк. Я хорошо знал Виктора Проскурина — с ним дружил, рискну сказать. Вот это была тема, которую он никогда не трогал. Он близко участвовал в их жизни и всегда говорил, что это та трагедия, говорить о которой время не пришло.

Вот какая штука. Я сейчас буду ходить по тонкому льду, но надо же иногда поговорить с понимающей аудиторией с некоторой мерой откровенности. Малявина — это то, что называется…