Ну, дорогой мой, «Остров Сахалин» — это самая яркая, самая темпераментная книга Чехова. Если читая 5-ю главу, вы не чувствуете физической тошноты от того, как там описаны эти запахи человеческих испражнений, испарений и гниющей рыбы в остроге, если вы не ощущаете тесноту, припадок клаустрофобии в 5-й и 6-й главах — это недостаток читательской эмпатии.

Чехов как раз написал «Остров Сахалин», замаскировав его (в первых полутора главах) под путевые заметки. Но вообще это книга, равная по темпераменту «Путешествию из Петербурга в Москву», а может быть, и больше. В России все книги, замаскированные под травелоги, по-настоящему взрывные.

Что касается Гончарова, то «Фрегат…

Да нет, конечно, не было. В конце концов, не такая оригинальная схема — сюжет «Обрыва», чтобы подозревать Тургенева в использовании рассказанного ему когда-то сюжета. Просто у Гончарова — человека с некоторыми душевными патологиями, которые усугублялись к старости, очень сильна была прокрастинация, описанная в «Обломове» им же. Он и роман этот («Обрыв») писал двадцать лет, он ему опротивел, превратился в анахронизм. А Тургенев писал быстро, стремительно написал «Дворянское гнездо», после этого — стремительно «Отцов и детей», да и «Накануне». И у Гончарова, видимо, было такое ощущение, что, пока он вдумчиво работает, Тургенев сшибает какую-то публицистику по верхам, чтобы быть…

Мне кажется, что обломовщина — это не внутренняя эмиграция, это прокрастинация. Не надо умножать сущности, не надо красиво называть то, что является шагом назад, что является деградацией. Гончаров оправдал Обломова, как всегда человек, особенно русский писатель оправдывает болезнь, вместо того, чтобы разоблачать. Это, кстати, не только русские писатели: вот Голсуорси взялся разоблачать Форсайтов, потом оказалось, что те, кто идет на смену Форсайтам, во многих отношениях еще хуже. И появился «Конец главы». Мне кажется, что обломовщина — это болезнь психическая, болезнь соматическая. Говорят, за прокрастинацию отвечают лобные доли мозга — не знаю, не специалист. Но это вещь, которую надо…

Я думаю, что, во-первых, приведенные признаки постмодерна не императивны. Роман в романе — довольно частый прием. Вообще, признак шедевра — это такое его иконическое изображение, автопортрет, камео автора. Микромодель шедевра в шедевре, как, скажем, портрет работы Михайлова в «Анне Карениной», постулирующий новые принципы культуры. Что касается четвертой стены… Ну и господи, роман в романе — «Вор» Леонова,— что это, постмодерн? Нет, конечно. У постмодерна другие признаки. Четвертая стена здесь, на мой взгляд, ни при чем. Это все теоретизирования людей, которые пытаются понять, что такое постмодерн. Постмодерн, несомненно, был. Но постмодерн — это то, что наступает непосредственно…

Облом Обломова — в его психической болезни душевной. Нельзя этого отрицать и скрывать. Ею страдал и Гончаров. Я думаю, это могло называться синдромом Обломова или синдромом Гончарова. Почетнее, конечно, Обломова, потому что это было бы названо в честь вымышленного лица, которое оказалось столь живым, что затмило автора. Да, наверное, это синдром Обломова. Это страх перед жизнью, то, что появляется как синдром Антипова в романе Трифонова «Время и место»; страх перед жизнью, нерешительность, конформизм, страх перед действием, страх перед выходом из дома,— прокрастинация, грубо говоря. Беда Обломова — прокрастинация. Но Добролюбов придал этому социальное значение и, наверное, в России…

Видите ли, объективно, по факту, вы безусловно правы. Но вопрос в том, что герой-то любим автором, и больше того, он любим Ольгой, которая не случайно ведь Ильинская — там все значимые фамилии в этом романе. Наследие классицизма торчит. Штольц — это гордыня, Пенкин — это пенка, поверхностность, Тарантьев — такое мелочное раздражительное тарахтение, Судьбинский — карьерист, целиком зависящий от судьбы, а не от талантов. Оболомов обломался, он не виноват: жизнь его обломала. Его трогает жизнь, описывая свой невроз, Гончаров пришел к его оправданию. Объективно, конечно, Обломов ужасен. Но в том-то и дело, что русская литература, стремясь разоблачать, кончает тем, что…

Слушайте, отношение Тургенева к Соломину — это довольно непростая идея, довольно непростая история. Тургеневский сверхчеловек — он вообще герой довольно противный (Инсаров, например). Тут же вечный вопрос, это дети всегда в школе спрашивают: «А кто собственно главный роман «Накануне»? Как Тургенев относится к Инсарову?» Да плохо он к нему относится. Понимаете, главный герой «Накануне» — Шубин, ну, в каком-то смысле Берсенев. Там Тургенев как бы раздваивается на эти две ипостаси свои: такой немногословный Берсенев и мягкий женственный добрый Шубин. Конечно, Шубин, которого, кстати, играл Юрий Любимов в вахтанговской блистательной инсценировке,— Шубин там наиболее симпатичный герой.…

Нет конечно. Сейчас объясню, в чем разница. Безделье Обломова — это почти буддистское недеяние, особенно высокий класс бездействия, это философия жизни. Как всегда, российский писатель, борясь со своим комплексом, в конце концов кончает тем, что полюбляет его, оправдывает его, начинает даже видеть в нем какую-то апологию душевной чистоты: Обломов не работает, поэтому он лучше Штольца.

«Большой Лебовски» — совсем другая история. Большой Лебовски вообще не лентяй, он такой… Ну, естественно, что он буддист до известной степени, потому что увлечение буддизмом было составной частью американских шестидесятых. И помните, ему кричит там босс этот в коляске: «Революция кончилась,…

«Обломов» был начат как борьба с собственной прокрастинацией, которая действительно была Гончарову в известном смысле свойственна. Достаточно вспомнить, что он первый роман писал четыре года, второй — десять лет, даже больше, а третий — двадцать, и закончил, когда он уже был никому не нужен, и абсолютно измотал его. Попробуйте читать «Обрыв» и обратите внимание, что при наличии некоторых, безусловно, очень сильных сцен, которые, как костяк, удерживают всё-таки книгу, в целом она дико многословна, скучна, и как-то чувствуешь, что написано по обязанности, без вдохновения.

Точно так же и все действия Обломова, предпринимаемые в борьбе с той же прокрастинацией. Прокрастинация — как вы…

Видите ли, он болел, был больной человек действительно, и болезнь эта прогрессировала. Это бывает со многими художниками. Кстати, он и свой невроз описал в «Обломове». Он не потому 20 лет писал «Обрыв», что он был так требователен. Нет, он 20 лет пытался заставить себя написать книгу. Как сказал бы Лейн из рассказа «Фрэнни» Сэлинджера, «ему недоставало некоторых гормонов». Вот «Обломов» — это такая золотая середина, центр трилогии. В «Обрыве» есть прекрасные места. И надо вам сказать, что Марк Волохов — это один из самых убедительных героев в русской прозе. И Вера — очаровательная героиня. «Обрыв» — хороший роман для чтения в гамаке. Но, конечно, ему не хватает напряжения, ему не хватает той страсти,…

Это очень хорошая мысль! «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», но это не кафкианство, а буддизм. Вообще теория «недеяния» России очень присуща, и интересную диссертацию написал бы тот, кто развил бы эту идею. Например, последний фильм Владимира Мотыля (я считаю, великий) «Багровый цвет снегопада» я пересматриваю без конца — не просто потому, что там безумно красивая актриса Даниэла Стоянович, но ещё и потому, что там мысль очень глубокая. Мысль там в том, что не надо мстить, Господь отомстит; как только ты начинаешь действовать, всё разлаживается, а как только ты предоставляешь ходу вещей действовать (в России), всё становится правильным. Вот точно так же надо и здесь. Теория и практика…

Это душевная болезнь. Гончаров вообще страшно замедленно всё делал, он величайший тормоз в русской литературе — 30 лет писал «Обрыв». Вернее, 20 лет писал, а 10 лет придумывал. Идея, что в «Дворянском гнезде» использованы куски недописанного «Обрыва»… Там использованы штампы русской усадебной прозы, одни и те же. Кто у кого украл? Вечная гончаровская уверенность, что все его не любят, что все ему завидуют, что все у него украдут сюжеты. Он был человеком не совсем душевно адекватным. Он был здоров, конечно, интеллект у него не был затронут, но у него были очень сильные неврозы. И один невроз, этот литератор с полными губами и застывшим взглядом серым (помните, в конце «Обломова») — это автопортрет. Он…

Первое, что делать — не пытаться этот роман возобновить, потому что удовольствия вы не получите никакого, а расплачиваться будете долго. Тип Веры пойман Гончаровым очень точно. Я согласен с Сергеем Соловьёвым, что женщины русской прозы второй половины века — это уже героини символистских романов: Анна Каренина… Кстати, во многом именно с Веры — эта бледность, рыжесть, «я хочу то, чего не бывает» — лепила, конечно, свой облик Зинаида Гиппиус, и она на неё похожа. И думаю, что была невыносима.

Вера — это красавица с бархатными глазами, которой все малы, всё мало, которая хочет чего-то невероятного и в результате отдаётся нигилисту Марку Волохову, потому что в нём, как в Маяковском…

Очень трудный вопрос. Вечно, как вы знаете, среди учителей кипит дискуссия: а надо ли «Обломова» оставлять? «Обломов» — трудный роман: трудный для чтения, трудный для понимания; роман психоделический, не столько описывающий состояние, сколько вводящий читателя в такой полусон. Я подробно в лекции об этом говорю. И вообще много написано о тех способах, которыми Обломов как бы гипнотизирует читателя. Гончаров — вообще знатный психоделик. К тому же я считаю, что Гончаров написал не очень… Ну, как вам сказать? Скажешь «полезный» — так это вообще. Литература не витамин. Но он написал роман, полный соблазнов. Потому что ведь как всегда бывает? Русский писатель (в особенности русский, но это касается…

Да нет. Ну что вы? Совсем иначе он умирает. И резкая смерть доктора Живаго отличается от такого вялого умирания Обломова. Обломов умирает, деградируя, распадаясь и засыпая фактически, а Юрий Андреевич… Ну да, со стороны его жизнь выглядит, возможно, распадом, упадком, decline(ом) таким полным, но внутри себя этот человек продолжает жить настоящей духовной жизнью. Да, он опускается внешне всё больше, но он не сдаётся, он не становится конъюнктурщиком. И Евграф Живаго пытается его трудоустроить, но он отказывается от этого.

Смерть Юрия Живаго — это тот финал, который Пастернак для себя намечтал, это то, как он хотел бы закончить, возможно, свою жизнь, чтобы в ней не было второго рождения.…

Я считаю его очень крупным публицистом, превосходным фельетонистом, автором замечательных памфлетов, очень точных и глубоких публицистических статей. И его манера (конечно, манера скорее монологическая, нежели, по утверждению Бахтина, полифоническая), его хриплый, задыхающийся шёпоток, который мы всегда слышим в большинстве его текстов, написанных, конечно, под диктовку и застенографированных,— это больше подходит для публицистики, для изложения всегда очень изобретательного, насмешливого изложения некоего мнения, единого, монологического. Все герои у него говорят одинаково. Пожалуй, применительно к нему верны слова Толстого: «Он думает, если он сам болен, то и…

Видите ли, проблемы кризиса среднего возраста в XIX веке не было. Была проблема лишнего человека. Можно сказать, что, например, «Обрыв» — самая толстая, самая фундаментальная и самая искренняя, аутентичная книга о кризисе среднего возраста. То, что переживает Райский, и то, что переживал в это время Гончаров, который был его несколько старше, но типологически очень похож — это, наверное, и есть кризис среднего возраста. Но просто термина такого тогда не было.

Это то, что замечательно сказано у Гандлевского: «Самосуд неожиданной зрелости — это зрелище средней руки». Такая парономазия «зрелости» и «зрелища» — это довольно глубокая мысль. Потому что действительно это…