«Обломов» был начат как борьба с собственной прокрастинацией, которая действительно была Гончарову в известном смысле свойственна. Достаточно вспомнить, что он первый роман писал четыре года, второй — десять лет, даже больше, а третий — двадцать, и закончил, когда он уже был никому не нужен, и абсолютно измотал его. Попробуйте читать «Обрыв» и обратите внимание, что при наличии некоторых, безусловно, очень сильных сцен, которые, как костяк, удерживают всё-таки книгу, в целом она дико многословна, скучна, и как-то чувствуешь, что написано по обязанности, без вдохновения.
Точно так же и все действия Обломова, предпринимаемые в борьбе с той же прокрастинацией. Прокрастинация — как вы помните, это такой, как сейчас установлено, синдром, заболевание, скорее всего, психиатрической природы. Но это даже область не психологии, а психиатрии, потому что это порождено органической патологией, некоторой проблемой в лобных долях, как я читал. Но проблема-то в том, что нам всем это знакомо. Всегда очень лестно сказать, что это болезнь, тогда как это элементарная распущенность. Это нежелание человека что-то делать, неспособность спустить ноги с дивана, бесконечное растягивание утреннего пробуждения и так далее — то есть отсутствие стимула жить, кризис мотивации.
У Обломова под этот кризис мотивации подложен даже некоторый социальный базис. Не случайно его окружают люди (Судьбинский, Пенкин), которые существуют именно благодаря случаю. Не случайно и Судьбинский там в лучших традициях классицизма имеет фамилию, связанную со случаем. Он делает, конечно, бурную карьеру, но это не карьера, зависящая от его личных достоинств. Кстати говоря, Штольц (чья фамилия переводится как «гордость», «самомнение», «чванливость», я бы даже сказал, с немецкого), ведь собственно когда он с Тарантьевым решает проблему Обломова, то есть он Тарантьева вызывает к генералу, и генерал на него кричит, и проблема решается,— он же решает эту проблему не благодаря своим профессиональным качествам, а исключительно благодаря тому, что у него есть связи с генералом. Вот так же, соответственно, и все в романе, кто занимается бурной деятельностью. Эта деятельность, как правило, бессмысленна, корыстна и уж в любом случае противозаконна. Ну, она идёт и против нравственного закона, и против закона юридического.
Поэтому лежание Обломова, недеяние Обломова — то, что представлялось Гончарову трагедией его, обломовщиной — это лежание вместе с тем имеет глубокий моральный смысл, как всякое недеяние. Тот же Шестов пишет: «Граф Толстой нам рекомендует недеяние, а ведь мы и сами ничего не делаем, мы страшно ленивы». И Обломов просто пытается подвести под это базу, говоря, что и правильно. Ну хорошо, а если бы он встал с дивана? И Штольц подводит под это свою базу, потому что разговоры с Олей Ильинской (которая не случайно же Ильинская — она предназначена Илье, должна ему принадлежать), в разговоре с ней Штольц говорит: «Илья сохранил своё хрустальное сердце». А мы помним, что Обломов умер как раз от ожирения сердца. И поэтому «сохранить своё хрустальное сердце» можно только под толщей жира, как это ни печально.
Там же прослеживается замечательный персонаж такой — Пшеницына, которая кормит Обломова вот этим своим знаменитым пирогом с требухой. Пирог с требухой — это чрево мира, которое засасывает героя. Вот этот жирный, с каплющим маслом, с луком, полный жизни и вместе с тем очень низменный, очень какой-то именно требушинный пирог — он и есть финальный символ. У меня один ребёнок, помнится (кстати, тоже большой кулинар и любитель пожрать), делал замечательный доклад о символе пищи в «Обломове». Вспомните, как питается Обломов вначале: белое мясо, виноград, достаточно изысканная кухня, которую он заказывает, когда Ольга приходит. А потом кончается всё пирогом с требухой. То есть в этой правде, в этом деянии всё-таки есть и оскотинивание, понимаете. Вот это надо понимать.
А в чём особенность «Обломова» как романа? У меня есть об этом тоже лекция большая. Ведь там надо проследить стилистически его какие-то нюансы. Это книга психоделическая, то есть меняющая сознание. Есть книги рассказывающие, а есть показывающие. Вот «Обломов» погружает вас в транс — в тот транс, в котором лежит на диване главный герой. Это вообще, надо сказать, феноменальный вызов формальный. В русской и западной литературе нет ничего подобного: первые 250 страниц герой неподвижен, он лежит на диване. Это поди такое напиши, чтобы первую четверть романа герой не трогался с места. Это действительно феноменальное произведение.
И уже во сне Обломова с помощью этих ритмических пассажей вас вводят в транс и начинают вам пудрить мозги. Обратите внимание, что в этом полусонном состоянии, в котором вы читаете «Обломова», вы готовы поверить всему, любой ерунде — даже тому, что 20 лет стоит забор, покосившись, а при попытке его починить падает. Это сказка, притча. И совершенно не надо требовать от этого романа социального реализма. Там же, кстати говоря, когда Пенкин, помните, приходит и рассказывает: «Выходит новая поэма «Любовь женщина к падшей женщине»,— такой мощный пинок Некрасову. Это, естественно, книга о том, что социальный реализм никого не исцелит, социальный реализм не нужен. «Вы мне сердце человеческое подайте!» — помните, там Обломов говорит. И это очень важная мысль в романе, что реализм — это, в принципе, устаревшая литературная мода. Поэтому и роман этот, собственно говоря, нельзя читать как реалистический. Это роман о героической борьбе человека со своим пороком, в которой триумфально (и эстетически, и нравственно) побеждает порок. И это, в общем, не просто так.
