Почему произведения Дениса Фонвизина и Николая Гоголя до сих смешные, а Аркадия Райкина уже нет?

Это объективно так. Я не считаю антисемитом Гоголя, потому что у него как раз в «Тарасе Бульбе» Янкель  – образ еврейского народа, который остался верен отцу. Это довольно очевидно. Но Селина я считаю талантливым писателем. Не гением, как считал Лимонов (а Нагибин вообще Селина считал отцом литературы ХХ века). Но я считаю Селина исключительно талантливым, важным писателем, хотя я прочел его довольно поздно – кстати, по личной рекомендации того же Нагибина. Мы встретились в «Вечернем клубе», я его спросил о какой-то книге, и он сказал: «После Селина это все чушь». Он, я думаю, трех писателей уважал по-настоящему – Селина, Музиля и Платонова. Относительно Селина и Платонова я это…

Интересная такая точка зрения, что и Акакий Акакиевич, и все эти петербуржские генералы оказались жертвами одного и того же ужасного привидения. Но на самом деле такой подход совершенно обессмысливает повесть. Если почитать Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя», и там многое видно. На самом-то деле, конечно, совершенно очевидно, что это Акакий Акакиевич после смерти превратился в огромное привидение. И в этом главное пророчество Гоголя, что после смерти или, вернее, в инобытии своём маленький человек обернётся страшной силой.

Правильно многие замечали, что без этого финала что такое «Шинель»? Анекдот. Милый, моральный, по-человечески симпатичный, но анекдот. А вот когда…

Идеальную форму выбрал По, написав «Вильяма Вильсона». Если говорить более фундаментально, более серьезно. Вообще «Двойник» заслуживал бы отдельного разбора, потому что там идея была великая. Он говорил: «Я важнее этой идеи в литературе не проводил». На самом деле проводил, конечно. И Великий инквизитор более важная идея, более интересная история. В чем важность идеи? Я не говорю о том, что он прекрасно написан. Прекрасно описан дебют безумия и  раздвоение Голядкина. Я думаю, важность этой идеи даже не в том, что человека вытесняют из жизни самовлюбленные, наглые, успешные люди, что, условно говоря, всегда есть наш успешный двойник. Условно говоря, наши неудачи – это чьи-то…

Бердяев столько всего наговорил, что мне кажется, его наиболее путаные работы — «Истоки и смысл русского коммунизма» и «Смысл истории», а наиболее дельные — «Новое средневековье» и вообще все статьи, входящие, так сказать, в цикл «Нового средневековья». В принципе, Бердяев вызывает у меня как раз наибольшие сомнения и наиболее горькую иронию.

Я встречался с одним старым русским аристократом, который слушал лекции Бердяева ещё после войны. Он был знаменитый велосипедист, всю Европу исколесил. Я с ним встретился в Финляндии, и для меня вообще чудом было его видеть. И он мне сказал: «Я из всего Бердяева запомнил только, что у него был нервный тик. Хотя я был неглупый мальчик, но всё, что он…

Нет, не правильно. Я вообще Пришвина очень люблю, в особености дневниковую его прозу, ну и «Кладовую солнца» — само собой. Но я не отношусь к его теоретическим, литературоведческим и вообще внеприродным наблюдениям с достаточной серьёзностью. У него — при всей моей любви к нему — господствует такое мировоззрение несколько зайцевское, несколько шмелёвское; он писатель скорее, конечно, этого ряда и этой категории. Не вполне, мне кажется, он всё-таки понимает мятущуюся, неспокойную и крайне тёмную, крайне запутанную душу Гоголя. Он человек уюта, человек обихода. Действительно, ему и природа — дом родной. И религия его — она такая несколько пантеистическая, скорее языческая, довольно уютная. В…

Нет, конечно, не умеет. Видите, какая вещь. В чем величие Стивенсона? Он подчеркнул, что эксперименты Джекила до какого-то момента были добровольными, а с какого-то стали обязательными. Он уже не мог не превращаться в Хайда, а потом начал превращаться в него самопроизвольно. Панночка могла поэкспериментировать с ведьмой один-два раза. А потом стала на это подсаживаться, это стало необходимостью, это стало её вторым «я». И до всякого Джекила и Хайда это превращение и оборотничество, которое, кстати, так интересно развито у Роулинг, описано у Гоголя.

Интересно здесь то, кстати: вот у Роулинг какой выход? Допустим, Люпин — оборотень, и для того, чтобы ему не чувствовать себя одиноким, они…

Так, понимаете, эта литература и была во многом его аутотерапией. Там он был силен, в жизни он был слаб. Когда он не мог писать, когда не было этой аутотерапии, это была просто гибель, просто жизненная катастрофа.

Понимаете, почему для писателя творческий кризис — всегда такая болезненная вещь? Вовсе не потому, что он должен всё время писать, графоманить. Это не так. А просто потому, что это его способ лечения. Пока у Маяковского был контакт с лирическим героем, пока у него была способность писать стихи — любые, пусть даже иногда это бывала какая-нибудь, прости Господи, агитка — всё было в порядке. Он умел это заговаривать, как зубную боль. Но как только он почувствовал, что лирический мотор…

Да видите ли, это не столько близость, сколько восхищение. Но наверное, какое-то влияние он на него оказывал, потому что Набоков презирал бытописательство, он презирал реализм — ему нравилось создание мира. А Гоголь именно создавал миры. Создал Украину, какой мы её знаем, создал Петербург, надорвался на попытке придумать универсальный русский топос, создал провинциальный город. Набоков хочет именно творить миры. Берлин Набокова не спутаешь ни с чьим другим, и Вырицу Набокова не спутаешь ни с чем. Это такие попытки создавать универсальные топосы, мифы. И в этом смысле, я думаю, Америка Набокова — это и есть та Америка, которую мы знаем до сих пор. Тот образ Америки мотелей, гор, гимназий,…

Он возник, потому что Белинский не читал второго тома «Мертвых душ». Вот, понимаете, какая штука? У Михаила Эпштейна, очень мною любимого, у него есть очень зрелая мысль о том, что художника всегда можно уподобить беременной женщине. Надо очень его беречь. Потому что мы не знаем, что он родит, что там внутри. Мы не знаем будущей судьбы этого ребенка, но можем его изуродовать в утробе. Белинский реагирует на «Выбранные места…», и это понятно. Но вот, к сожалению, почти никто, даже Игорь Золотусский, предпринимавший попытки реабилитировать эту книгу, они не проследили соотношения, сложного соотношения между этой книгой и вторым томом «Мертвых душ».

Мне представляется, что второй том…