Как вы оцениваете нобелевскую лекцию Светланы Алексиевич?

Выше всех ставлю Короткевича. Среди поэтов — Алеся Рязанова. Но Короткевич — это один из моих любимых писателей. Не только «Евангелие от Иуды», конечно, великий роман, в чем-то предсказавший Владимира Шарова, «Репетиции», в частности. Но мне кажется, что самый яркий его роман — это «Колосья под серпом твоим» и, конечно, я, как и многие, фанат «Дикой охоты короля Стаха». Не столько фильма — я помню, мне мать эту книжку подбросила, когда мне было лет 12, как сейчас помню, на даче, как раз вечером. И ещё долго не зажигая света я это читал. Ой, это потрясающее впечатление. «Дикая охота короля Стаха» — это класс.

Видите, почему именно Сол Беллоу, я никогда не понимал. Конечно, на фоне таких гигантов, как Хемингуэй и Фолкнер, он, наверное, фигура не самого первого ряда. Наверное, есть претензии к Солу Беллоу по части его чрезвычайно узкой тематики и по части его довольно специфического юмора. Но я могу попытаться предсказать, почему он.

Именно напряженность интеллектуального поиска и чувство глубокой личной уязвленности, подлинность абсолютная – он же очень автобиографичный. Подлинность абсолютная во всем, что он делал. Это подлинность страдания, напряженность исканий. Наверное, так. Я только Чивера могу рядом с ним поставить. И то у Чивера в прозе – например, в «Bullet Park», который я…

Ну нет, конечно. Просто это разные истории совершенно. Литвинов одержим любовью тоже, потому что ему делать нечего; потому что, как правильно совершенно говорит Писарев, «он не гора, а кочка». «дюжинный честный человек» — Литвинов, признается сам Тургенев. Потому что Базарова больше нет, Базаровых истребили. Кстати говоря, Россия тогда тоже прошла через 2 войны: 1863 год — усмирение Польши, 1877 — помощь братьям-славянам в Болгарии, которая вызвала в обществе истерику, совершенно точно описанную Толстым, описанную им так жестоко, что Катков даже отказался печатать 8-ю часть «Анны Карениной» (она вышла отдельно). Для большинства читателей роман закончился…

Разумеется, Белла Ахмадулина. Она, прикасаясь к творчеству Галактиона, сама вырастала на несколько голов.

Дело в том, что, скажем, лучший перевод «Персикового дерева» (стихотворения довольно ясного, но при этом тонкого и очень сложного по мысли) – это, конечно, ахмадулинский. Вообще, прикасаясь к лирике Галактиона, она становится сама глубже и содержательнее. Ее манера, ее пленительная, разомкнутая, необязательная рифма, иногда фальшивая и наигранная, но в целом очень органичная интонация доброжелательности и подчеркнутой беспомощности, хотя она была довольно практична и расчетлива. Но когда она поэт, она не расчетлива. Когда она поэт, она интуитивна, суггестивна. Это все…

Кстати у нас есть цикл «Нобель» на «Дожде». Поэтому я перечитывал Фолкнера по этому вопросу. Я, наверное, самым достойным, самым талантливым человеком, самым стихийно одаренным считаю Маркеса. Более великого прозаика во второй половине XX века не появлялось. Но и Солженицын по масштабу своих новаций и своего протеста и радикализма, но и Варгас Льоса по интеллектуальному уровню, но и Дорис Лессинг по своей великой идее (разделение людей на разные породы, на разные вообще типы, антропологическая непреодолимость этих различий), да и даже такие авторы, как Елинек или Модиано (самые спорные) — тоже, наверное, не заслуживали бы Нобеля, если бы не заставили говорить об очень серьезных проблемах. Я не…

Я не говорил, что это литература, мачистская в чистом виде. Но это литература мужских добродетелей, военная литература, которой очень много у Редьярда Киплинга, которая преобладает у Эрнеста Хемингуэя, у братьев Стругацких — в меньшей степени, но тоже культ действия, решительности, отваги — это литература очень мужская и, более того, она всегда происходит на войне. «Парень из преисподней» — это во многом автопортрет, как там ни ужасно, но они ощущали себя гаями, которых никогда не приманит светлый мир будущего. Которые никогда, как Банев, не расхотят вернуться. Мачистская литература в чистом виде невыносима, а там, где эти мужские добродетели выступают важной частью морального кодекса, это…

Это ничего не имеет общего с «Героем нашего времени». Если подразумевать под этой параллелью, которую вы имеете в виду, скажем, поздно возобновившийся роман Гэтсби с Дейзи и как бы это проекция отношений Печорина с Верой — это совсем другие отношения. Дейзи не любит никого, она абсолютно холодная кукла, а Вера страстно влюблена в Печорина. Вы там вспомните, как Дейзи в начале романа говорит — «Я много испытала. Мне ничего нужно» — и как она потом с восторгом погружается лицом в эти сорочки Гэтсби, говоря — «Я никогда не видела столько красивых сорочек». Это женщина, которая по-настоящему, может быть, и выжжена изнутри, но там никогда и не было ничего особенного. Она с легкостью…

Уайлдер на фоне американской литературы выглядит счастливым исключением, потому что американский писатель должен метаться, испытывать творческий кризис и очень много пить, и в идеале кончать с собой. Хемингуэй и Фолкнер — они заложили такую матрицу американского романа XX века. И на этом фоне Уайлдер всегда воспринимается немножечко — ну, как бы это так сформулировать?— как пай-мальчик, как мальчик из хорошей семьи. Это, конечно, глубочайшая ошибка.

Ведь проблема-то в том, что Уайлдер получил блестящее образование, учился в Принстоне, преподавал сравнительную историю литературы, воспитан на Генри Джеймсе, который был его любимым писателем и (прав, наверное, Алексей Зверев) его…