Как вы думаете, Андрей Вознесенский понимал, что пишет несовершенный текст к песне «Миллион алых роз»?

Люблю цитировать (а Шолохов еще больше любил это цитировать): «Дело забывчиво, а тело заплывчиво». Он не был отрефлексирован, потому что огромное количество людей радовалось ГУЛАГу. Нет большей радости для раба, чем порка другого раба или даже его убийство.

Слепакова в поэме «Гамлет, император всероссийский» (это поэма о Павле Первом, определение Герцена, вынесенное ею в заглавие): «Из тела жизнь, как женщина из дома, насильно отнята у одного, она милей становится другому». Замечательная плотность мысли. Да, это действительно так. И для раба нет больше радости, чем ссылка, тюрьма или казнь другого раба, а иногда – надсмотрщика. Об этом тоже позаботились. Иными…

Легко сказать довольно, легко определить. Вознесенский был утонченным и богатым профессионалом в стране непрофессионалов. И он был поэтом вот этой маленькой, долго готовившейся, кратко жившей генерации блестящих профессионалов, о которой он и написал свой «Монолог рыбака», вот это:

Он шел и смеялся щурко,
Дрожал маяк вдалеке —
Он вспыхивал, как чешуйка
У полночи на щеке.

Он поэт людей, поэт советской интеллигенции, которые сформировались в 60-е и оказались у безвыходного тупика, оказались у разбитого корыта. Это поэт Дубны. А потом оказалось, что эти профессионалы (он мне об этом в интервью сказал) служили дьяволу. И сам он был из числа блестящих…

Ну по моим ощущениям, такие авторы в российской литературе — это все очень субъективно. Я помню, как с Шефнером мне посчастливилось разговаривать, он считал, что Бенедиктов очень сильно изменил русскую поэзию, расширил её словарь, и золотая линия русской поэзии проходит через него.

Но я считаю, что главные авторы, помимо Пушкина, который бесспорен — это, конечно, Некрасов, Блок, Маяковский, Заболоцкий, Пастернак. А дальше я затрудняюсь с определением, потому что это все близко очень, но я не вижу дальше поэта, который бы обозначил свою тему — тему, которой до него и без него не было бы. Есть такое мнение, что Хлебников. Хлебников, наверное, да, в том смысле, что очень многими подхвачены его…

Тут, кстати, очень интересно было бы проследить типологию мастера, явления мастера у Вознесенского. Вознесенский, безусловно, наследник темы мастера, взявший ее, конечно, у Булгакова и отчасти у советской литературы 30-х, когда мастер — ключевое слово, и при этом слово масонское, как ни странно. Для Вознесенского профессионализм, мастерство — главный ответ на вызовы времени. Достаточно вспомнить его «Монолог рыбака», его эти все «оды Дубне», физикам, лирикам. Мне, кстати, Вознесенский говорил в интервью, что он в этих людях надеялся увидеть позитив, надеялся увидеть героев времени. Только когда он узнал, что они причастные к советскому ядерному проекту, он понял, что и профессия не…

Лучшим его периодом и лучшим его сборником я считаю «Соблазн». Мне нравится Вознесенский 70-х годов. В 60-х были блестящие удачи, но, видите, он в каком-то смысле не отвязался, он еще был носителем советской «Оттепели». А Вознесенский разочарованный, прошедший горькую школу «Зарева» («Зарев» – это его цикл, появившийся в «Литературке», по-моему, в 1966 году); Вознесенский, который написал «Даму треф» и «Плач по двум нерожденным поэмам». Можно сколько угодно ругать «Озу», но «Оза» – это поэма, а жанр поэмы – это всегда жанр ретардации.

Но для меня настоящий Вознесенский начинается с поэмы «Лед 69», которая Вирабову кажется лучшим его текстом. Это очень фундаментальное и глубокое…

когда она умерла, только через 2 недели стало известно, и о похоронах. Она же в последние годы всё-таки жила в совершенном уединении, в полной слепоте, и, если не считать эпизодических появлений в довольно странных ТВ-шоу, пряталась от мира. После гибели Стаса Жданько вообще вся ее жизнь пошла наперекосяк. Я хорошо знал Виктора Проскурина — с ним дружил, рискну сказать. Вот это была тема, которую он никогда не трогал. Он близко участвовал в их жизни и всегда говорил, что это та трагедия, говорить о которой время не пришло.

Вот какая штука. Я сейчас буду ходить по тонкому льду, но надо же иногда поговорить с понимающей аудиторией с некоторой мерой откровенности. Малявина — это то, что называется…

Я, собственно, в этой ситуации нахожусь очень давно. Те лекции, которые я читаю, всегда идут под запись. И значительная часть моих уроков в школе идет под запись. И больше того, значительная часть моих лекций в институте идет под запись. Я не вижу в этом ничего дурного.

Я больше вам скажу. Когда мы работали в зуме, всё записывалось. Это очень полезно, потому что когда вам начнут предъявлять упреки, вы всегда сможете продемонстрировать контекст. Я вообще хотел бы, чтобы всё в моей жизни записывалось как можно детальнее. Кроме, может быть, секса, и то только потому, что замучают советами. Понимаете, разговорами, что не так. Помните, в классическом анекдоте: «Почему нельзя изнасиловать…