Как в начале XVII века могли ставиться пьесы Уильяма Шекспира с их явно антихристианскими мотивами?

И не только предопределенности. Шире. Он трагический оппонент, ну, как положено модернисту, трикстеру, любому новому герою. Он трагический оппонент всех данностей — родства, например. Ну, вот для него мать не представляет святыню, он говорит ей чрезвычайно жестокие слова. Дядя ему не указ. Двор ему не указ. Дания — тюрьма. А любит он друзей совершенно другого происхождения. «Римлянин, но датчанин душою»,— Горацио. Вот это его друг. А его товарищи Розенкранц и Гильденстерн — они для него совершенно чужие люди.

То есть Гамлет вообще противник не просто предопределенности, но данности. Гамлет — творец новой реальности. Для него ничто изначально данное, в том числе собственный…

Видите ли, он не был ростовщиком. Он был пайщиком своего театра, актером. А то, что есть несколько его долговых расписок – ну да, дал человек в долг. Скупой рыцарь  он в другом смысле, Кириллу Серебренникову она оказалась близка: она в том, что Пушкин в образе скупого рыцаря вывел не отца, а себя. Потому что это поэт – скупой рыцарь. Это он тратит на пополнение своих сундуков, книг своих, томов своих сочинений; он тратит то время, которое другие проводят в объятиях или обнимая бочонок. «Я каждый раз, когда хочу сундук мой отпереть», – эту линию уловил Тарковский в своем стихотворении из цикла «Пушкинские эпиграфы» («В магазине меня обсчитали…»).

Для поэта накопление…

Видите ли, Пушкин называл «Анджело» своей наиболее важной поэмой, а вовсе не «Медного всадника». И Благой в своей статье, насколько я помню, «Загадочная поэма Пушкина» напрямую увязывает её с задачей добиться прощения декабристов. Наверное, так оно и было. Во всяком случае, все тексты, по крайней мере русской литературы, делятся чётко на три категории: написанные за власть, против власти и, самое интересное, для власти.

Скажем, для власти написана пьеса Леонова «Нашествие». Текст её, посыл её совершенно понятен: «Ты считаешь нас врагами народа, а мы считаем тебя благодетелем и готовы за тебя умирать. И в критический момент именно мы тебя выручим, а не твои верные сатрапы». И…

Да нет конечно. Во-первых, американцы изучают, если они специализируются на литературе, и Филдинга, и Шекспира, и чуть ли не Чосера. Они очень глубоко и внимательно изучают своё прошлое, прошлое языка во всяком случае. Американская литература началась не в XVIII веке, а она продолжает английскую традицию. Поэтому говорить о том, что вот мы не изучаем современную литературу… Харпер Ли, кстати, для многих американцев сегодня такой же древнее явление, как для нас Тредиаковский, хотя умерла она в 2016 году, что для многих американцев было шоком, и для россиян тоже.

Тут дело вовсе не в том, что мы слишком глубоко изучаем литературу. Просто дело в том, что русская жизнь циклична, и не увидеть этих…

У них много расхождений. Чехов объяснил проще всего: «Мы-то для него мелюзга, а вот Шекспир раздражает». Как бы это сказать? Я думаю, что глубже и сложнее эти различия. Все-таки Шекспир — гениальный поэт. У него много риторики. Толстого это бесит. По Шекспиру… ведь он, понимаете, представитель Возрождения, хотя и Позднего Возрождения. Может быть, он один из последних. Может быть, Гамлет — это уже человек Возрождения, заброшенный в темные века. Но для Шекспира как для человека Возрождения, человек — это звучит гордо. И он гуманист в высшем смысле. Для Толстого человек ничтожен и бессилен, если у него нет религии и семьи. Шекспировское мировоззрение для Толстого слишком, наверное,…

А я не понимаю, что в этой реплике особенно такого, так сказать, что могло бы озадачить. Розенкранц пытается попасть в тон Гамлету, в тон его довольно желчному остроумию. Он, если угодно, подделывается под него, подлизывается к нему. А Гамлет, как всякая христологическая фигура, всегда играет на повышение, и он отвечает: «Да, только не здесь, в Дании, потому что Дания — тюрьма, и преотличная». Он как раз не поддерживает этого разговора, потому что Розенкранц неискренен совершенно в своей мизантропии. А мизантропия Гамлета имеет глубокие метафизические корни.

Мне нравятся переводы Кузмина, который в той же степени сочетал вульгарное и возвышенное. Может быть, они мне нравятся потому, что «Троил и Крессида» была у него любимой вещью, он ее ставил выше «Гамлета». И у меня это тоже любимая вещь Шекспира. Выше «Гамлета» не ставлю, но очень люблю. У Корнеева хорошие переводы. Пастернак. Пастернаковский перевод «Короля Лира» мне кажется лучшим. Перевод «Гамлета» лучше у Лозинского,  там сохранены высокие темноты, кроме того, он эквилинеарный. А насчет остальных, понимаете… Опять, «Макбета» много есть разных версий. Но трудно  мне выбирать. У Андрея Чернова довольно интересный «Гамлет». И у Алексея Цветкова довольно интересный «Гамлет». Они…

Конечно, и «Фауст» Холодковского нуждается в осмыслении и появлении нового «Фауста» – Пастернака. Сейчас еще «Фауст» Микушевича… Не знаю, каков он будет. И новые переводы Шекспира – это необходимо. Это перевод на язык современности, хотя мы никогда не будем современнее Шекспира (как не будем никогда умнее и талантливее), но в любом случае полезно знать и полезно помнить, что всякая эпоха добавляет какие-то свои оценки.

Почему я люблю преподавать? До очень много, что пишут современные студенты, я бы никогда не додумался. Глубина их восприятия и парадоксы их восприятия меня поражаю. Есть у меня очень умная девочка в гоголевском семинаре («Как Гоголь выдумал Украину»), и она говорит…

Если какие-то и близки, то Някрошюса. Я вообще считаю, что Някрошюс был величайший театральный режиссер из всех, кого я когда-либо видел. Самый прямой наследник Станиславского, потому что такой же радикальный новатор. При этом это не психологический театр, конечно. Но конструктивные его решения… Вот два было, по-моему, великих режиссера, одновременно работал, два великих режиссера — Любимов и Някрошюс, и мне кажется, что конструктивное сценическое решение «Гамлета» Любимова так же гениально, как сценические решения Някрошюса. Но там, конечно, не только Любимов. Боровский — вот, понимаете, я всякий раз, когда вижу Смехова или Демидову, не понимаю, как вот эти люди могут среди нас ходить;…

В алфавитном. Нет, если говорить серьезно, то в хронологическим. Либо, знаете, композиция книги рассказов (или книги стихов) — это отдельная тема, особый жанр. В книге должны быть, понимаете, начало, кульминация и финал, но я считаю, что идеальную книгу рассказов надо начинать с рассказов сильных, а заканчивать рассказами странными.

Вообще, идеальная композиция, идеальный творческий путь — это путь Шекспира, который начиная со светлых комедий, прошел через мрачные трагедии к мистерии. Также построен «Человек-слон»: через триллер к психологическому триллеру, к пародии, к мистерии, к погоне еще как частный случай. Мне кажется, что жанровые приключения внутри книги — самое…