Как часто авторы используют такой приём: вводят героев прошлых или будущих произведений в качестве второстепенных в других книгах?

Краковский, во-первых, написал после этого довольно много. Прожил, если мне память не изменяет, до 2017 года. Он довольно известный писатель. Начинал он с таких классических молодежных повестей, как бы «младший шестидесятник». Их пристанищем стала «Юность», которая посильно продолжала аксеновские традиции, но уже без Аксенова. У Краковского была экранизированная, молодежная, очень стебная повесть «Какая у вас улыбка». Было несколько повестей для научной молодежи. Потом он написал «День творения» – роман, который не столько за крамолу, сколько за формальную изощренность получил звездюлей в советской прессе. Но очень быстро настала Перестройка. Краковский во Владимире жил,…

Только в одном отношении – в умении выстроить сюжет новеллы, в умении написать новеллу. Ну и в том, что оба знали долгие периоды лузерства, нищеты, непонимания. Оба посидели (хотя и недолго). Грина вообще к смертной казни хотели приговорить, но, слава богу, передумали. У него ведь эсеровское было прошлое, боевое. Вообще, Грин был человеком бурной жизни. В жену стрелял, во вторую. Или в первую, не помню. Как ни относись к О. Генри (а я его очень высоко ценю как великого утешителя, как любимого сентиментального автора), Грин, конечно, гораздо глубже и трагичнее. Грин был гениальный писатель, про О. Генри я этого не скажу при всем желании. Изобразительная сила, невероятная острота сюжета, упоение при…

Да знаете, не только в Израиле. Во всем мире очень своевременна мысль о величии замысла и об акулах, которые обгладывают любую вашу победу. Это касается не только Израиля. И если бы универсального, библейского, всечеловеческого значения не имела эта повесть Хемингуэя, она бы Нобеля не получила. Она не вызвала бы такого восторга.

Понимаете, какая вещь? «Старик и море» написан в минуты, когда Хемингуэй переживал последний всплеск гениальности. Все остальное, что он делал в это время, не годилось никуда. «Острова в океане», которые так любила Новодворская, – это все-таки повторение пройденного. Вещь получилась несбалансированной и незавершенной. Ее посмертно издали, там есть…

Притягательность в том, что это такой автофикшн, а автофикшн всегда привлекателен, потому что человек борется со своими  травмами и одновременно с вашими. «Dirty Old Men Need Love Too», как называется один из сборников Буковски. Мы все нуждаемся в любви, и все мы в какой-то степени dirty old men, хотя он был ухоженный старик. Мне он не очень нравится потому, что я, как и у Довлатова, не замечаю в ним ни отважного самоистребления, такого алкоголизма высокого, самоубийственного, какой был у Венички Ерофеева, ни литературной новизны; открытий, которые есть у Фолкнера, Стайрона, Стейнбека. Я считаю его честным новеллистом, хроникером собственной жизни и отчасти – хроникером собственного…

Для меня (я много раз об этом говорил) важным критерием таланта поэта является его проза. Потому что в прозе появляется новизна, острота, парадоксальность мыслей. В поэзии всё-таки можно прикрыться виртуозностью формы. В прозе вопросы ритма так же важны, как в поэзии (это говорили Горенштейн и Аксенов), а мысль в прозе совершенно необходима. В поэзии она необязательна, прямо скажем. Так вот проза Высоцкого мне кажется очень талантливой. Любопытно, что он очень интересовался паранормальными явлениями. Отсюда его сценарий о дельфинах. И безумием очень интересовался.

Это как раз три автора, которые являют собой три грани, три варианта освоения пространства в русской прозе, прежде всего семидесятых годов. Понимаете, ведь для Советского Союза — вот такого типичного модернистского проекта — очень характерен был гумилёвский конкистадорский пафос: пафос освоения новых пространств, пафос проживания экстремальных пограничных ситуаций, огромного напряжения, странствия.

Естественно, тут романтический герой, который ещё, как правило, и альпинист, и одиночка; и в личной жизни у него всегда не ладится, потому что вот такой он романтический бродяга, а женщинам ведь всегда хочется уюта, и он может поладить только со скалолазкой, а с женщиной обычной,…

О деле ЮКОСа, честно говоря. Вот её я бы очень хотел прочесть, чтобы там какие-то сплетни, насаждаемые государство, были наконец похерены, и чтобы узнать правдивую версию всех сторон. Это и грандиозный психологический опыт. Насколько я знаю, такие книги или созданы, или задумываются, но мне кажется, что это было бы колоссальным художественным явлением. Конечно, мне было бы интересно почитать книгу типа слезкинской, но, может быть, менее свободную от авторской концептуализации, книгу о следующем поколении «комиссарских детей». Потому что «комиссарские дети» (такие люди, как Трифонов, Окуджава или Икрамов) как-то действительно вытянули на себе русские 60-е годы. Но следом за ними пришло…

Смотрите, какая история происходит в американской прозе в начале 60-х годов. После смерти Фолкнера, самоубийства Хемингуэя, ухода Сэлинджера в творческое молчание, кризис большой литературы становится очевиден. Она явственно раздваивается. Она разделяется на успешную, хорошую, качественную, но коммерческую беллетристику и на «новый журнализм», на документальные расследования, потому что писать серьезную прозу становится невозможно. Расслоение затрагивает всех. Да, и как отдельный раздел — фантастика, которая тоже, в свою очередь, делится на интеллектуальную, как у Ле Гуин, и на развлекательную, как много у кого. Хотя опять же, качественный мейнстрим все-таки наличествует. Но…

Лучшим его периодом и лучшим его сборником я считаю «Соблазн». Мне нравится Вознесенский 70-х годов. В 60-х были блестящие удачи, но, видите, он в каком-то смысле не отвязался, он еще был носителем советской «Оттепели». А Вознесенский разочарованный, прошедший горькую школу «Зарева» («Зарев» – это его цикл, появившийся в «Литературке», по-моему, в 1966 году); Вознесенский, который написал «Даму треф» и «Плач по двум нерожденным поэмам». Можно сколько угодно ругать «Озу», но «Оза» – это поэма, а жанр поэмы – это всегда жанр ретардации.

Но для меня настоящий Вознесенский начинается с поэмы «Лед 69», которая Вирабову кажется лучшим его текстом. Это очень фундаментальное и глубокое…

Видите, почему именно Сол Беллоу, я никогда не понимал. Конечно, на фоне таких гигантов, как Хемингуэй и Фолкнер, он, наверное, фигура не самого первого ряда. Наверное, есть претензии к Солу Беллоу по части его чрезвычайно узкой тематики и по части его довольно специфического юмора. Но я могу попытаться предсказать, почему он.

Именно напряженность интеллектуального поиска и чувство глубокой личной уязвленности, подлинность абсолютная – он же очень автобиографичный. Подлинность абсолютная во всем, что он делал. Это подлинность страдания, напряженность исканий. Наверное, так. Я только Чивера могу рядом с ним поставить. И то у Чивера в прозе – например, в «Bullet Park», который я…