У нас 1962 год на календаре, а в цикле «Сто лекций — сто книг» дошла очередь до братьев Стругацких. Поскольку Стругацкие — мое самое любимое явление в советской литературе, не могу сказать, что это мои любимые писатели, но это самые важные для меня писатели, я долго думал, какой текст Стругацких следует взять для этого лекционного курса. Может быть, «Пикник на обочине» и, кстати говоря, может быть, мы его и коснемся вынужденно, потому что это очень важный текст для советского проекта, может быть, «Град обреченный», который они считали самой большой своей удачей, может быть, «Улитку на склоне», сложность которой такова, что и сейчас концепты этого романа, его понимания, поразительно расходятся у разных читателей.
Но, видимо, придется нам поговорить о «Попытке к бегству». Не только потому что это первая вещь Стругацких, которую прочел я: мне было восемь лет, и я впервые понял, что бывают книги, от которых не можешь оторваться физически — я помню, что я читал ее и за ужином, и ночью в кровати под одеялом с фонариком — не мог, пока не закончил, вот шесть часов я ее читал, пока не высосал весь этот текст из сборника фантастики 1962 года, как сейчас помню, там мощная фигура со спутником на лиловой обложке, так я с тех пор и не успокоился. И из всей своей коллекции автографов больше всего горжусь надписью Бориса Натановича Стругацкого именно на этой книжке.
Ну, вот что касается «Попытки к бегству», я выбрал ее, конечно, не только потому что я с нее начал, а потому что в ней, как в зерне, сконцентрировались все главные приемы и темы поздних Стругацких. Хотя это сравнительно ранняя вещь, самая известная, наверное. Ну, наряду с «Попыткой…», это, конечно, «Трудно быть богом», и гениальная экранизация Германа дала ей сейчас новый толчок в читательском понимании. Но как бы то ни было, в «Попытке…» уже все это есть, просто там еще это выражено не так ясно, но читателю предстоит большая работа, это верно.
Начинается она как радостная хроника полета таких двух молодых людей, Вадима и Антона, куда-то наобум Лазаря, то ли поохотиться на Пандору, то ли на какую-нибудь неведомую планету — они могут улететь в космос, куда захотят, у них туризм такой. В XXII веке туристы будут так же летать в далекий космос, как мы сейчас выбираем уютную полянку где-нибудь в Подмосковье. Где остановиться? Где захотим, там и остановимся, костер разведем, устроим пикник на обочине.
Но тут появляется странный человек: одетый очень старомодно, по моде XX века, в парусинном костюме, с портфелем, и называет он себя Саул Репнин. Он очень тревожный, и лицо у него какое-то странное. Он просит забрать его с собой в космос, куда-нибудь очень далеко, на какую-нибудь максимально далекую планету, чтобы его не доискались. Ну и эти добрые люди XXII века, выросшие при коммунизме, никогда не знавшие проблем, один — физик, второй — структуральный лингвист, «структуральнейший лингвист», как он гордо называет себя, они радостно забирают его в ракету и открывают новую планету — планету, которую в честь его дают имя Саула — и высаживаются на ней.
У Саула вообще много странностей: он называет себя историком, он очень хорошо осведомлен о реалиях XX века и почти ничего не знает о XXII, и более того, как мы узнаем потом, у него нет даже универсальной прививки, он поэтому не защищен от земных болезней. На Земле уже все победили: победили рабство, победили рабский труд, победили капитализм — бесконфликтная планета. А Репнин, он живет в страшном мире XX века, его странности друзья объясняют себе тем, что он слишком глубоко в эти реалии погрузился.
И вот прилетают они на планету Саула, самую далекую. На этой планете по огромной многополосной дороге сплошным потоком движутся машины, людей в этих машинах нет. Это такая переброска, их, видимо, перебрасывает из одной системы на другую, и они, значит, без водителя, просто на автопилоте, движутся из пункта А в пункт Б бесконечным потоком, а рядом на этой планете существует очень странный, по всей видимости, глубоко авторитарный режим. Ну что в нем, прежде всего, бросается в глаза? Как только они спустились, они видят людей с позолоченными ногтями, которые лежат на снегу замерзшими, в дерюге, в рваной рогоже, в мешках, надетых на голое тело. Кто эти люди, они понятия не имеют, откуда они — тоже непонятно.
Дальше начинается еще больше странностей — я не буду пересказывать вещь, вы ее прочтете сами, если… я думаю, что и уже читали, потому что все-таки из всех ранних или поздних, или рубежных, скажем так, Стругацких, эта вещь самая известная, конечно. Но там впервые появляется мысль Стругацких о возможности влиять на ход истории. Метафорой этого хода истории становится сплошное, бесконечное движение машин. Там даже есть такой титул у верховного главнокомандующего этой адской страны Саулы, есть у него верховный… ну, «Великий и могучий утес, сверкающий бой, с ногой на небе и на земле, живущий, пока не исчезнут машины». Машины — это символ вечности. И вот Саул Репнин из своего бластера начинает расстреливать эти бесконечной чередой идущие машины, этот символ неизбежности, и сколько бы он их ни расстреливал, сколько бы он ни громоздил эти горы обломков, ничего не получается. Машины переваливаются друг через друга и продолжают бесконечным потоком катиться. С историей нельзя ничего сделать, и, самое страшное, что из истории нельзя убежать.
В первоначальном варианте повести Саул Репнин был беглецом из сталинских лагерей. В последней редакции, которую напечатали, которую удалось чудом пробить в печать, Саул Репнин бежит из лагерей гитлеровских, и сделан финал, где он застрелен при попытке к бегству. Это еще один прием Стругацких, который впервые появляется в этой повести. Борис Натанович объяснял, что братья Стругацкие 1962 года вдруг догадались, что все объяснять читателю необязательно. И тогда начался вот этот знаменитый и любимый метод сожженных мостков, когда, действительно, не совсем понятно, как Саул Репнин, с помощью какой технологии он попал в XXII век. Он пытался сбежать из XX-го, но оказалось, что сбежать из XX века нельзя.
Скажу больше: у Стругацких здесь проведена главная и, может быть, тогда ими самими еще не осознанная мысль о том, что сбежать из истории вообще невозможно, что машины всегда будут идти одним и тем же маршрутом, что в некотором смысле бегство из XX века, а если говорить шире, то и бегство из Средневековья, тоже немыслимо. Нельзя сбежать. Вот эта мысль о том, что нельзя сбежать, она проходит через всю повесть, когда из лагеря, описанного там, пытаются сбежать самые храбрые, а сбежать некуда — кругом снежная равнина. И в этом-то и ужас, что когда им встречается один из охранников этого лагеря — внешне очень славный, симпатичный мальчишка с психологией законченного эсесовца — они понимают, что и ему ничего объяснить нельзя. Они с ним пытаются быть добрыми, но когда они пытаются ему предложить варенье, да, Хайра его зовут, «Варенья, — неприятным голосом сказал Хайра. — И быстро». И тогда Саул, говорящий с ними по-английски, чтобы не понял Хайра, уже выученный русскому языку, говорит: «Boys, it won't pay with SS-men, let me teach this little pig». Дайте мне поучить этого поросенка, это с эсесовцами не сработает. Никому нельзя ничего объяснить, никакой прогресс ничего не сделает, никакая доброта, никакое развитие — из эсесовца нельзя сделать ничего другого. Little pig и есть little pig.
Кстати говоря, к такому же выводу пришли прогрессоры и в «Трудно быть богом», потому что дон Румата Эсторский, оказавшись в новом Арканаре, после прихода к власти черных, единственное, что он может сделать, это мечом прорубать себе дорогу среди трупов, как только убили Киру, его возлюбленную, он перестал сдерживаться и истребил всех. Он там сказал замечательную фразу: «короче, видно было, где он шел». В общем, это действительно видно. Прогрессор не может сделать ничего, прогресса нет, можно спасать лучших. И, страшное дело, несмотря на оптимизм отдельных ранних произведений Стругацких, «Попытка к бегству» — это бесконечно сумрачная, бесконечно мрачная вещь, которая сегодня воспринимается как родная, которая сегодня так точно соответствует нашему мироощущению.
Дело же не в том, как думали сами авторы, дело же не в том, что нельзя сбежать из своей эпохи, нельзя ее предать, надо ее прожить — это узкий, частный смысл. Ужас в том, что вообще нельзя сбежать из мира, как мы его знаем. Всякая попытка к бегству приведет нас на другую планету, где все то же самое, где люди с позолоченными ногтями — это представители бывшей аристократии — в дерюге лежат на снегу. Куда бы ты ни сбежал, за тобой сбежит твое отчаяние, за тобой сбежит твоя судьба. Поэтому попытка к бегству от участи, которую мы все пережили примерно с 1985-го по 1995-й, она закончилась точно так же: мы опять ударились мордой обо все то же самое. Пока мы не научимся останавливать машины (а остановить их можно только поняв, как они устроены), мы можем сколько угодно по ним палить — везде нас будет ждать планета Саула, на которую мы и вернулись, к курсу своему. Вот, может быть, почему эта вещь Стругацких, самая простая для экранизации, до сих пор не экранизирована и вряд ли будет экранизирована когда-либо. Вот почему в любви к этой повести, или роману, признаются так неохотно.
Значит, нужно, конечно, объяснить, что такое Стругацкие, почему так в этот момент уже каждой их публикации ждут и расхватывают сборники, они печатаются в основном в сборниках фантастики. У них собственные книги уже тоже есть, но пока еще их печатают очень осторожно. Борис Стругацкий — звездный астроном, Аркадий Стругацкий старше его на 8 лет, Аркадий Натанович — переводчик с японского, он успел повоевать, чудом был спасен из блокадного Ленинграда, отец погиб при эвакуации, Аркадий выжил. Борис таким же чудом выжил в блокаду, мать осталась в городе вместе с ним. Первый известный нам текст Аркадия — это потрясающей силы письмо из эвакуации о смерти отца и том, как сам он пытается привыкнуть к еде и страдает все время от лютых желудочных спазмов — невероятной мощности текст. Аркадий Натанович успел перевести несколько японских текстов, поработать военным переводчиком, написать повесть в соавторстве о ядерных испытаниях в Японии «Пепел Бикини».
По-настоящему его стали знать, как и брата, после первой их повести «Страна багровых туч» и, соответственно, «Путь на Амальтею» — вот эти две книги, которые заставили говорить о новых фантастах. Как любил говорить Борис Натанович, если бы поздние Стругацкие увидели Стругацких ранних, они бы не знали, скорее всего, о чем с этими наивными идеалистами говорить, а ранние Стругацкие пришли бы в ужас от своей эволюции и прокляли бы старших за цинизм. Но тем не менее, если первые книги Стругацких были еще полны удивительно заразительного, бодрого, совсем не желчного мировоззрения, оптимизма, юмора, счастья от работы, если они сумели написать единственную убедительную советскую утопию, мир, где хочется жить, мир, где главной радостью является познание и работа, то уже в 1962 году в их биографии уже наметился скачок.
Вот «Попытка к бегству» — это вещь переломная, но сами они переломными считали «Стажеров», в которых впервые зазвучали нотки грусти, непреодолимости и даже, пожалуй, отчаяния перед лицом мира, но тогда причины катастрофы еще техногенные. Стругацкие с 1962 года поняли, первыми поняли в советское время, что человека не переделаешь и что без революции, реальной, внутри человека, все другие социальные перемены бессмысленны. Как сказал герой нашей предыдущей лекции, Вознесенский, несколько лет спустя: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Скажем иначе: все прогрессы бессмысленны, если рушится человек. Стругацкие занимались, в основном, двумя проблемами, к которым прикасались очень бережно, очень аккуратно, многое оставляя на читательский домысел, но эти две проблемы, прежде всего — это теория воспитания, то есть как человека воспитать, и теория прогресса — можно ли ускорить прогресс.
Прогрессоры — сквозные герои Стругацких — это люди, которые, попадая в другие, в неразвитые цивилизации, пытаются как-то там подкрутить винтики, чтобы люди начали быстрее соображать и лучше реагировать. Но, к сожалению, прогрессоры — самые печальные и самые безнадежные герои, потому что почти никогда у них ничего не получается. Получается только спасти немногих лучших. И вот это ощущение бесперспективности прогресса впервые, как ни странно, появилось в «Попытке к бегству». Озирая кратко более позднее творчество Стругацких, можно сказать, что после этого они стали, безусловно, самыми известными советскими прозаиками, и не просто самыми известными фантастами, а самыми тиражными советскими прозаиками, после книги «Трудно быть богом». Затем их славу упрочила утопия, а значит, и антиутопия «Хищные вещи века». А дальше начался сложный период, когда Стругацких, чаще всего, не печатали. «Улитка на склоне» была напечатана двумя частями: одна из них вышла в сборнике фантастики «Эллинский секрет», вторая чудом проползла в журнал «Байкал», который был после этого изъят из-за публикации там же Белинкова. Поэтому полную «Улитку…» в России читали тогда единицы, чудом напечатали «Обитаемый остров», а дальше Стругацкие в 70-е столкнулись со сплошной полосой не-печатания. Когда наступил 1985-й, оба они были уже безнадежно надломленными людьми, хотя продолжали писать вещи исключительного качества. Но 1962 год — это именно год перелома, когда из хорошо начинающих фантастов мы вдруг получили двух прозаиков первого ряда.
