Хороший вопрос. Понимаете, у умных девушек, а особенно среди умных закомплексованных мальчиков, у них есть действительно два modus operandi: смотреть вдаль и презрительно отворачиваться. В «Далёкой Радуге» они тоже описаны. Понимаете, в чём штука? Жизнь так устроена, что она либо смотрит вдаль, либо презрительно отворачивается. Вот жизнь никогда не смотрит на нас в упор. Я больше всего всегда любил тех девушек, которые не смотрят прямо немигающими глазами, а либо смотрят вдаль, либо отворачиваются. Их взгляд нельзя поймать — как нельзя поймать взгляд Бога, как нельзя поймать взгляд жизни. Вот чувствуешь же иногда, что жизнь на тебя смотрит, а по большей части она смотрит куда-то…

Мне интересно об этом поговорить. Потому что в чем проблема Сикорски? Сикорски, Странник, руководитель КОМКОНА в трилогии Стругацких. Тут надо говорить не о синдроме Сикорски — о синдроме страха перед прогрессом и о тайной полиции, которая, по мнению Стругацких, неизбежно будет убивать. Они-то писали «Жука в муравейнике» об этом. Тут надо говорить о «синдроме Каммерера», который оказался беззащитен перед Странником. Понимаете, Странник, который ему сказал на Саракше: «Думкопф…», и так он живет с этим убеждением. Честнейший, прекраснейший Максим Каммерер по-фаустиански оказался в заложниках у этого «Мефистофеля» Сикорски.

Почему это произошло? Наверное, потому что без КОМКОНА…

Мне лично объяснял Борис Натанович, что «Стажеры» — вещь переломная. Впервые оказывается, что в мире Полдня не все хорошо. И это «не все хорошо» происходит не просто от технологических катастроф, как, скажем, в «Далекой Радуге» или в «Стажерах», а иногда, как, скажем, в «Полдне, XXI век», это происходит от любви несчастной. То есть мир Стругацких, начиная с третьей, с четвертой вещи (да, по большому счету, еще с рассказа «Забытый эксперимент» из «Шести спичек») становится неуютным, это довольно важная черта.

Да очень просто связан. У Стругацких есть совершенно четкое представление, что человек живет для работы. Поэтому у него экзистенциального вакуума нет. Сделать как можно больше — для него цель, задача, нормальный процесс жизни. А для современного образования цель — избежать армии, приспособиться, заработать,— это все не экзистенциальная проблематика, это проблематика адаптивная, совсем не интересная. Если человек знает, зачем живет, он знает, зачем ему образование. Как раз для того чтобы мотивировать детей и нужно образование, описанное у Стругацких.

Когда вы читаете главу о беглецах, о злоумышленниках в «Полдне», вы понимаете, и почему они хотели сбежать, и почему учитель Тенин…

Нет, Тойво Глумов – вообще ненадежный свидетель и ненадежный рассказчик, на него полагаться нельзя. Тойво Глумов – жертва, но не прогрессорства, а прогресса. Он оказался выродком, если угодно, если продолжать идею «Обитаемого острова». В третьей части трилогии всего лишь обыгрывается идея из первой. Выродки – тоже продукт естественной эволюции. Выродки – это, условно говоря, людены Саракша. А поскольку Тойво Глумов сам выродок, заложник этой трагической ситуации, что приводит его к взаимному непониманию с женой, со старшим другом Каммерером. Естественно, что Тойво Глумов ненавидит прогрессорство и ненавидит прогресс. Поэтому он с таким пылом набрасывается на поиски других люденов, он…

Мне всегда казалось, что больше всего его интересует теория воспитания, и «Азазель» — это явный ответ Стругацким на их интернаты, на их «Полдень, XXII век» («Возвращение»), идею невротизации и так далее. Там много прямой пародии на теорию воспитания Стругацких. Взял он у них, конечно, интерес к востоку. Потому что и Борис Стругацкий этим интересовался, и Аркадий Натанович был большим специалистом в японистике. И сам Чхартишвили — японист. Поэтому не мудрено, что по крайней мере с одним из Стругацких — он коллега. И японская культура, и тема смерти в ней, и тема избегания смерти как капитуляции — это, конечно, ему близко.