Вот это, знаете… Я как-то с Алексеем Ивановым обсуждал этот вопрос, почему такая страшная, странная особенность русского характера. Все, увидев своих за границей, радуются. Мы, увидев свои за границей, досадуем.

«Это потому, что всего мало»,— говорит Иванов.— «Приходится всем делиться. И поэтому даже русский человек, увидев русского человека в пустыне, не обрадуется, потому что даже песка в этой пустыне покажется ему мало». Это интересная точка зрения, как бы такое воспитание долгим дефицитом, но если говорить серьезно, то я думаю, тут причина в другом. Действительно, любимая фраза Солженицына, он цитирует там, насколько я помню, кого-то из публицистов журнала «22», чуть…

Да проблема-то не в том, что не дают. Им дают, но им дают не те. Это такая очень для Иванова характерная, важная для него (во всяком случае, в «Блуда и МУДО»), замечательная метафора некоммуникабельности, непонимания, несовпадения. Для него секс — это во многих отношениях такое зверское дело, опасное, как вот в «Сердце Пармы»; но во многих это и такой последний оплот гармонии, как в «Общаге-на-Крови». А вот то, что герою не дают — это полбеды. Ему дают не те, с которыми он не может, ему неинтересно с ними. И вот отсюда это постоянное его стремление к жене, а с женой-то как раз ничего не выходит.

Роман «Ненастье», мне кажется, подтвердил, что Алексей Иванов (простите опять за сравнение) — это такой Алексей Толстой нашего времени, которому одинаково хорошо удаются и исторические повествования, и современные. Он написал такое «Хмурое утро» Толстого. Вот есть «Ненастье» и есть «Хмурое утро». Роман совершенно замечательный о том (как правильно он говорит), как русский человек ищет себе корпорацию. «Хмурое утро», кстати, ровно об этом же: как в конце Гражданской войны захотелось к чему-нибудь прислониться. Очень хороший роман о Гражданской войне.

У него есть серьёзный конструктивный недостаток: фабула убийства, на которую всё… Не убийство, господи. Ограбление. Фабула…

У меня есть догадки. Но о том, что близко, мы лучше умолчим.

Ходить бывает склизко
По камушкам иным.
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.

Пелевин очень близок к Гоголю — во всяком случае, по главным чертам своего дарования — но инкарнацией его не является. Дело в том, что, понимаете, постсоветская история — она, рискну сказать, в некотором отношении и пострусская. Как правильно сказал тот же Пелевин, вишневый сад выжил в морозах Колымы, но задохнулся, когда не стало кислорода. Вообще в постсоветских временах, он правильно писал, вишня здесь вообще больше не будет расти.

Он правильно почувствовал, что советское было каким-то больным изводом…

Я не думаю, что он победил в себе это зло, хотя мне и хотелось бы так думать. У Иванова есть возможность сиквела — не сомневаюсь, что он ею воспользуется. И не сомневаюсь в главном: молодые вампиры тамошние не победят в себе хтоническое зло, наоборот: когда закончится советская власть, хтоническое зло выйдет на улицы, разгуляется и начнется ненастье, в широком смысле. Ивановское «Ненастье» и ненастье вообще. «Хмурое утро» постсоветское. Я абсолютно убежден, что настоящие вампиры — впереди. Вот те комсомольчики, пионерчики, детки советской власти, которые там подвампиривали что-то. Вы думаете, они там перевоспитаются, что ли? Что свобода их перевоспитает? Да нет, ничего подобного. Они…

Нет, не растрачивает. Писателю в разное время хочется писать в разной технике. Я помню, как Галина Юзефович спросила меня: «Вы написали сложный роман «Орфография», а после этого почему вы написали такую простую книгу, как «Эвакуатор»?» Я могу одно только сказать: что писатель работает иногда в одной технике, иногда в другой. Сегодня он хочет написать довольно простой научно-фантастический роман или сказку, а завтра у него появляется желание написать эпопею. Как сегодня вы пишете маслом гигантское полотно, а завтра — карандашный этюд.

Поэтому Иванов в разных сферах работает: в фантастике, в исторической прозе, в бытовом реализме сообразно своему настроению. «Пищеблок»,…

Тут в чем, понимаете, сложность? Я люблю Иванова и считаю его замечательным, интересным писателем, интересным и весьма сложным человеком. Но этот роман мне не понравился, он показался мне картонным, как и предыдущий – вот этот на немецком материале.

С чем это связано? Это профессиональная, очень ремесленная вещь, в которой нет личного участия. Я думаю, что Иванов… Вот если бы я писал о нем монографическую статью… Мне это было бы не очень интересно, потому что наше дело писать свое… Но если бы я писал о нем монографическую статью подробную, я бы назвал ее «Писатель, который спрятался». Он очень хорошо спрятался, его почти не видно. Видны его сквозные мотивы – например, путешествие по реке.…

Уральская литература, уральская литературная школа возобладала в СССР в 30-е годы, сменив одесскую. Для одесской был характерен культ иронии, культ формы, трикстер в качестве главного героя, романтизм несколько блатного свойства, — в общем, все, что есть в книге Багрицкого «Юго-запад»: сочетание отваги и отчаяния, романтики, иронии, скепсиса. Замечательная, в общем, такая романтическая ирония. Ну и культ формы, конечно, культ лаконизма. При отсутствии идеологии форма — единственное, что спасает; при святом, сакральном отношении к профессии.

Уральский миф пришел ему на смену. Для уральского мифа и прежде всего для Бажова ключевым понятием является труд, работа, обожествление…

Ну, «Бригада» — вообще-то она издана. Сценарий Велединского-Порублева издан как книга. И это, по-моему, прекрасный роман. Но если говорить именно о романе, тут трудно. Не могу назвать какую-то книгу, понимаете, чтобы там были отражены реальные…

А, пожалуй, могу. «Роман с простатитом» Мелихова. Там как раз муки интеллигента, который работает челночником. Там, в общем, простатит у всей эпохи, не только у героя. Она жестко написана — такая яркая, сильная, парадоксальная книга. Да, наверное, у Александра Мелихова трилогия «Горбатые атланты» — тоже очень мрачная — и вот это. Ну и у Валерия Попова мне очень нравится, например, «Любовь тигра» или «Боря-боец». Там зафиксированы какие-то…

Это как раз таки довольно точный, довольно правильный диагноз. Служкин — он же не идеальный герой. Он такой. Он не уезжает, он остается с нелюбимой женой, на нелюбимой работе (с работы он уходит, но вряд ли он будет любить следующую) и в нелюбимом городе, да. Он же Служкин. Это его такая форма служения. Я не принимаю такой формы служения, а многие в России остаются именно по этим соображениям. Они свою инерцию, свою инерционность воспринимают как подвиг, как заслугу. Уехавшие кажутся им беглецами, а я где родился, там и пригодился. И позиция гордого беглеца меня совершенно не устраивает, и позиция гордого «оставанца». Мне кажется вообще, что гордиться особенно нечем. Уехал ли ты, остался ли ты.…

Я писал в «Собеседнике»: мне нравится генеральная интуиция автора, его догадка о том, что, когда кончится лицемерная советская эпоха, с её фальшивыми пионерлагерями, линейками и глупостями, на свет полезут вампиры. Больше всего мне нравится (как всегда у Иванова) описание вещей сказочных, мистических. Вот там один абзац, где мальчик мечтает о путешествиях по Амазонии, о таинственных вещах, о которых говорили в «Клубе путешественников» и в «Очевидном-невероятном»,— этот абзац стоит всей книги. Но вообще она местами очень хорошо написана. В остальном, к сожалению, слишком нейтрально. Она — такие летние каникулы на фоне цельного и мощного потока ивановской прозы.

Видите ли, нас же не должно занимать, насколько правдиво они изображены. Нам важна художественная система этого романа. В романе есть художественная система. Иванов в лучших своих вещах — в «Блуде…», например, или в «Географе…», или в исторических романах — находится в плену определенной концепции, и слава богу, потому что без концепции роман писать нельзя. И вот для него есть концепция в «Ненастье», что русскому человеку надо к чему-то прислоняться. Вообще человеку надо к чему-то прислоняться, а русскому — в особенности, потому что просторы такие, потому что история такая, потому что ненастье постоянно климатическое. И вот хмурь и ненастье наступают для него тогда, когда ему не в чем найти…

Понимаете, между романом и «Утиной охотой» связи нет, потому что для Иванова Служкин это герой такой немного юродивый, немного князь Мышкин, почему он и Служкин. Он чувствует бога и он вообще такой в поисках свободы, он трогательный человек. А тот, кого сыграл Хабенский… ну, которого поставил Велединский… Он, во-первых, действие романа перенёс на 10 лет вперёд. Во-вторых, это немножко люмпен. И он, хотя и очень славный малый, и подвергает детей вполне сознательной инициации, но он, конечно, гораздо примитивней, как мне кажется. И он более раздолбай. И этому герою меньше сочувствуешь, хотя им откровенно любуешься, ну, потому что Хабенский страшно обаятельный актёр, я не знаю другого персонажа с…

«Ненастье» — мне кажется очень удачной книгой Алексея Иванова. Иванов вообще настолько точная инкарнация любимого им Алексея Н. Толстого, что даже роман «Хмурое утро», как бы завершающий его современную трилогию, его «Хождение по мукам» («Географ…», «Блуда» и «Ненастье»), тоже он называется как «Хмурое утро». Это такая абсолютно точная копия. Тем более что эти романы действительно как бы продолжают друг друга, во всяком случае хронологически. «Ненастье» ведь относится уже к нашему времени, несмотря на то, что большая часть его отнесена к девяностым годам.

Там самое интересное, что есть — это, конечно, Таня, вот эта вечная невеста, образ нераскрывающейся русской женщины, потому что…

Я не могу ничего возразить Иванову, потому что его трактовка — это законченная художественная система. И он прав в своём рассмотрении истории. И любой другой прав в своей концепции. У меня есть циклическая версия. У него есть версия географическая, когда он считает, что от характера ландшафта местности зависит происходящее на ней. То есть это цельный, законченный такой, как яйцо, круглый взгляд на вещи. И я ничего не могу ему противопоставить и не хочу противопоставлять. Мне это увлекательно, интересно. У меня другое представление о корнях пугачёвщины, но он, конечно, лучше и глубже знает материал. «Вилы» — это очень интересная книга. Она первая после «Истории Пугачёва» пушкинской предлагает…

Это довольно распространённый стиль документальной прозы такой. Понимаете, Иванов же пишет такими парами, двойками — пишет теоретическую часть и практическую, скажем, художественную. Вот у него будет такой роман «Тобол», который будет одновременно сопровождаться научной книгой. «Ненастье» — прекрасный, по-моему, роман (я совершенно солидарен с Борисом Акуниным), это как бы художественная часть к «Ёбургу».

Да, многое там кажется жителям Екатеринбурга поверхностным, но это единственная пока (не принимать же всерьёз «Описание города» Дмитрия Данилова, которое, может быть, и можно принять всерьёз, но оно в совершенно другом жанре), это первая в России попытка…

Он блистательный писатель. Для меня слово «беллетрист» — совершенно не ругательство. Он — действительно такая реинкарнация Алексея Н. Толстого. Он умеет всё: и историческую прозу, и фантастическую, и бытовую; и пишет обо всём одинаково вкусно, остроумно, изобретательно, концептуально. Он очень умный человек. И я с наслаждением его читаю. У меня есть свои фавориты среди его книг — например, «Земля-Сортировочная» или «Географ глобус пропил». Ну и «Блуда и МУДО» мне очень нравится. И вообще я Алексея Иванова очень люблю, и рад быть его современником и ровесником.

Я вслух смеялся от веллеровской «Баллады о знамени». Очень отчётливо помню, как я дома один ночью читаю только что привезённый Веллером из Эстонии ещё тогда препринт «Легенд Невского проспекта», читаю «Балладу о знамени» и хохочу в голос. Очень многое у Токаревой мне казалось забавным (у ранней, молодой Токаревой). Чтобы в голос смеяться… Кстати, ранние фантастические повести Алексея Иванова. В голос я смеялся над романами Михаила Успенского и весь самолёт напугал, хохоча над «Там, где нас нет». Да много текстов. Я не говорю уже про Ильфа и Петрова, которые тоже меня заставляли хохотать от души. Ну, много, много таких вещей, которые по-настоящему забавны.

Из переводной литературы — Виан.…

Однозначно зло. Помните, как говорил о лагере Шаламов? «Никакого добра там нет». Это зло. Если это кампус в американском университете — это добро. А если это то, что описано у Иванова… Там же не случайно главный герой кончает с собой. Это, конечно, детский, незрелый роман, и зря он его напечатал, но там есть очень хорошие и сильные куски. Да, «Общага-на-Крови» — это ужасно. И ужасен мир, который там описан. Это дебютная книга. Для дебюта она, может, и неплохая. Настоящий Иванов начинается, конечно, с «Географа», на мой взгляд (даже не с «Сердца Пармы», а именно с романа «Географ глобус пропил»). Просто в «Общаге-на-Крови» очень точно пойман вот этот пафос общежития, вынужденного…

Она мне представляется самым значительным романом прошлого года — при том, что как роман она, на мой взгляд, не состоялась. Если бы Алексей Иванов более внимательно прочёл «Обыкновенное убийство» Трумена Капоте, он бы увидел, как пишется документальный роман, и, может быть, что-то больше бы усвоил про его композицию. Но в этой книге (в целом очень неровной) есть гениальные куски.

Во-первых, совершенно гениальный образ Тани, этой девушки, вечной невесты, которая не успевает расцвести, которая, даже будучи наложницей бандита, остаётся девственницей внутри. И девственна она потому, что какие-то ключи, какие-то главные тайны в ней не раскрыты. Это блестящая догадка. Очень много таких…

Видите ли, здесь изложена абсолютно фаталистская, я бы даже сказал — языческая концепция. Потому что жизнь христианина — это как раз серпантин… даже не серпантин, а цепочка бесконечных развилок, ведь ты всё время выбираешь. Это не дорога над обрывом, а это путь в Саду расходящихся тропок. Так что здесь нет никакой предопределённости. И, к сожалению, понятие греха есть. Было бы слишком легко, если бы человек ни за что не отвечал.

Видите ли, у каждого большого писателя должна быть своя завиральная идея, чтобы обеспечивать ему энергию заблуждения. Это можно назвать «идеей фикс», можно назвать «великим открытием» — как хотите. У Толстого был набор завиральных идей. Можно не соглашаться с идеями, но «Воскресение» так или иначе или уж тем более «Крейцерова соната», вдохновлённые идеями совершенно чудовищными,— это всё равно гениальная литература.

Иванов — безусловно, большой писатель. Может быть, единственный сегодня большой писатель в том смысле, который мы вкладываем в это в русской литературе — больший писатель с большими завиральными идеями. Я не верю, что душа нации и душа народа определяются ландшафтом.…

Во-первых, Мирер был знаковым и культовым фантастом для всего моего поколения и «Земля-Сортировочная», скажем, Алексея Иванова является ответом именно на «Дом скитальцев» и очень интересным развитием его тем, это, по-моему, самая талантливая из ранниз вещей Иванова. Мирер был вообще-то старшим другом, моим литературным наставником. И он меня и с Пелевиным познакомил в своё время, и он меня и приобщал каким-то образом к публикациям в «Тексте» и очень много мне помогал, естественно, я читал у него всё. И то, что он в качестве Зеркалова писал и печатал под псевдонимами за границей, там, «Евангелие Булгакова» и «Этика Булгакова» — и, конечно, я читал и «У меня девять жизней», и «Обсидиановый нож» и…

Знаете, вопрос такой достаточно скользкий, во всяком случае для меня, потому что считается, что я не похож на свои стихи, поэтому многим приятнее думать, что я пишу в основном лирические фельетоны — что неправда. Пишу-то я в основном стихи лирические, но просто им как-то очень неприятно думать, что человек настолько не похожий на лирического поэта, а берёт и пишет лирику лучше, чем они.

Скажем иначе. Я вообще люблю, когда автор не похож на свои тексты. И больше того — я люблю, когда тексты не похожи друг на друга. Вот почему я считаю Алексея Иванова большим писателем? Потому что его романы при общности нескольких мотивов и нескольких больных мыслей (больных потому, что он на них сосредоточен…

Александра Исаковича Мирера я хорошо знал. Его лучшими книгами мне представляются «У меня девять жизней», «Обсидиановый нож» и «Мост Верразано». «Дом Скитальцев» — конечно, блистательная книга, но просто мне кажется, что «У меня девять жизней» гораздо интереснее. А «Мост Верразано» — это вообще прекрасный роман, очень пророческий. И там потрясающий женский образ — Амалия.

Мирер был человек сказочного обаяния, большой друг Стругацкий, мудрец, спокойный, ироничный, красивый, в старости (опять-таки о старости) патриарх настоящий, умница большая с копной седых кудрей. Он был блистательным переводчиком и мужем очень хорошей переводчицы. Он был при этом замечательный человек,…

«Ненастье» Алексея Иванова, я думаю. Во всяком случае это точная книга, там много обобщений важных. И если уж что-то читать, то, конечно, я здесь Алексею Иванову доверяю больше других. Можно прочесть роман, прекрасного автора, Романа Сенчина «Информация» — по-моему, тоже довольно интересный. И, конечно, Людмилу Петрушевскую, «Песни восточных славян» — по-моему, неплохо.

Понимаете, это такой жанр — жанр высокой пародии. Высокой, потому что он приводит всё-таки к серьёзным переменам в читательском мировоззрении. И он не только высмеивает, он как бы «поворачивает полено в огне», как Шкловский это называл. Мне кажется, что действительно есть некоторая избыточность в ужасах «Сердец четырёх» при очень изящной конструкции фабулы.

Владимир Сорокин недавно в интервью Андрею Архангельскому сказал, что он не может читать современную российскую литературу, потому что всё это миры, которые уже были, пользуются чужими мирами. Я подумал сначала: как верно. А потом подумал: а сам-то? Ведь сам-то Сорокин пользуется в основном советским миром, чтобы выворачивать…