Должен ли писатель быть похожим на свои тексты?

Денис Драгунский об этом хорошо писал. Искать везде травму – значит, ставить себя в позицию жертвы, он от этого Бродского предостерегал. Если говорить серьезно, то я не люблю, когда появляется волапюк. Когда появляется система переименований. Когда вместо «стиль» говорят «письмо». «Посттравматическое письмо». Когда сводят все к проблеме гендера или к проблеме травмы, или к фрейдизму, к марксизму. Иными словами, когда одним ключом, в данном случае отмычкой, пытаются отомкнуть все двери. Ну это такое же  отношение к этому всему у меня, как у Набокова фрейдизму, когда тоже пытались все притянуть… Озеро обозначает то же самое.

Это вечный вопрос. Когда я читал лекцию в вузе, там мы затрагивали проблему Дон Кихота. До сих пор есть две трактовки «Дон-Кихота», о чем Набоков говорит в своих замечательных лекциях: Дон-Кихот либо злой, опасный безумец, либо святой. Кстати говоря, при подходе к русским революционерам до сих пор существует та же дихотомия.

Как оценивать Швейка? Одним кажется, что он безнадежный идиот, другим кажется, что он лукавый и хитрый дух чешского народа. У меня нет решительно никаких оснований думать, что чех вот таков, что чешский народ воплощен в образе Швейка. Швейк, безусловно, идиот, в Швейке есть, безусловно, черты тупой скотины, но эти черты таковы («Он очень милый»,— говорит о…

Да потому что систем обладает не мозговым, а каким-то спинномозговым, на уровне инстинкта, чутьем на все опасное. «Что делать?» — это роман на очень простую тему. Он о том, что, пока в русской семье царит патриархальность, патриархат, в русской политической жизни не будет свободы. Вот и все, об этом роман. И он поэтому Ленина «глубоко перепахал».

Русская семья, где чувство собственника преобладает над уважением к женщине, над достоинствами ее,— да, наверное, это утопия — избавиться от чувства ревности. Но тем не менее, все семьи русских модернистов (Маяковского, Ленина, Гиппиус-Мережковского-Философова) на этом строились. Это была попытка разрушить патриархальную семью и через это…

Для меня Лео Перуц – мастер кафкианского уровня, один из величайших. Даже не «Мастер Страшного суда», а прежде всего «Маркиз де Боливар». Более изобретательно построенного романа я не встречал: там предсказание конструирует фабулу и обретает перформативную функцию. То, что маркиз де Боливар предсказал, сбывается. Это, конечно, гениальный роман совершенно. Ну и «Снег Святого Петра», ну и «Ночью под каменным мостом». Перуц был чем позже, тем лучше. Но и тем труднее ему было писать.

Конечно, вот этот «Мастер Страшного суда», «Мастер Леонардо» – очень страшный роман, очень жуткий, готический. Перуц же вообще был математик и шахматист, поэтому его конструкции обладают великолепным…

Понимаете, я прошел через такое яростное увлечение Лоренцом, потому что моя горячо любимая и до сих пор мною чтимая теща от первого брака Инга Полетаева — этолог, этолог очень хороший, и она много занималась поведением разного рода зверей и аналогиями их поведения с людским. И по ее настоянию я Лоренца в двадцать два года прочел. И я не помню там этой мысли насчет торопливости нашего века.

Понимаете, апология медлительность характерна для тугодумов. Мне кажется, что вот эта апология неторопкости, неспешности, «десять раз подумай, двадцать раз перепиши», апология работы, трудового пота,— понимаете, правильно сказал Набоков: «Мир был сотворен в минуту отдыха». Не все…

Видите, «Растратчики» – хорошая повесть, и она безусловно лежит в русле плутовского романа 20-х годов. Плутовской роман – это роман христологический, трикстерский. Плут – это христологический образ. Но герои «Растратчиков», как и герои «Ибикуса» толстовского – они люди несимпатичные. Невзоров – еще раз подчеркиваю, это герой А.Н. Толстого – обаятелен, авантюристичен, в нем есть определенная лихость, но он противен, и с этим ничего не поделаешь. Эти его жидкие усики и его общая незаметность. Если бы не эти времена, его бы никто не заметил.

 А Бендер – ослепителен, Бендер – личность, да, медальный профиль, все дела. Бендер прекрасно придуман или, вернее, прекрасно срисован с Остапа…

У меня вышла большая статья о нем в «Дилетанте». Я очень люблю Вертинского, я не вижу оснований его не любить, он представляется мне выдающимся поэтом, как и Маяковский. Но у него были некоторые компромиссы, некоторая пошлость эстрадная, которая проникала и в его мировоззрение. Человек, который в 1935 году спел о родине:

А она цветёт и зреет,

Возрождённая в огне,

И простит и пожалеет

И о вас и обо мне!..

Это человек с очень плохим вкусом. Человек, который Ахматовой, Пастернаку и блокаднице Берггольц (Ахматова тоже, впрочем, блокадница) рассказывал, что только изгнанник может по-настоящему любить родину, – у него со…

Ну, сказать, что Багрицкий воспевает карателей, легко, потому что он же там сказал про свой век: «Если он скажет «солги» — солги, если он скажет «убей» — убей».

У Багрицкого, как у такого выразителя, а может быть, даже доводителя до абсурда некоторых отвратительных тенденций, есть право поэта эти тенденции выражать. У него действительно были моменты (например, в поэме «Февраль»), когда он совершенно искренне рассматривает изнасилование женщины как, что ли, акт ее такой социальной и отчасти психологической реабилитации. В принципе, у Багрицкого есть страшноватые стихи. В том числе и в «Смерти пионерки» есть страшноватые строчки.

Но всегда можно отмазать его, памятуя…

Здесь вы меня ставите в тупик, потому что такая книга ещё не написана, которую лучше было бы прочитать, чтобы понять сегодняшнюю русскую жизнь. Понимаете, в чём ужас сегодняшней русской жизни? Она очень спокойная, очень безэмоциональная. Я написал как раз в «Профиль» колонку о том, что кризис есть, а паники нет. Может быть, это терминальное состояние, как правильно полагает Миндадзе, такое тяжелобольное, когда человек думает уже только о выживании и у него нет сил на яркие эмоции. А может быть, это инерция, привычка, потому что для нас же очень естественное состояние кризиса. Когда у нас богатство относительное, мы чувствуем себя неловко, потому что мы же привыкли, что мы не вещистые, а мы духовные,…

Мы когда-то с одним приятелем задумывали даже написать книгу о неоконченных романах, взяв несколько самых удачных образцов. Если бы «Тайна Эдвина Друда» Диккенса была закончена, был бы плохой роман, а так он не закончен, и это великая тайна. Незаконченность ― важный элемент поэтики. Не закончен «Онегин», заканчиваться он должен был отъездом Татьяны в Сибирь к мужу, по реконструкции Дьяконова, но этот трехчастный план был тогда невозможен. Кстати говоря, роман от этого сильно проиграл. Было же девять глав, три части по три главы, он был гораздо симметричнее и красивее. Ничего не поделаешь, пришлось публиковать вот такой обрывок, оборванный роман.

Неоконченность некоторых текстов…