Я по какому-то странному, спонтанному желанию прочитал «Сегодня и ежедневно», которое было в свое время совершенно замечательно экранизировано (с Марчевским в главной роли), сколько спектаклей было об этом. Понимаете, «Глазами клоуна» Белля – совершенно не цирковая книга. Там нет запаха цирка; запаха, который складывается из запаха пота, навоза, опилок, духов, запаха риска. Почему-то мне захотелось это перечитать. И я понял, почему.
Драгунский в русской литературе (особенно детской) – это самый чистый голос самой живой человечности. Он абсолютный гуманист. Что мы называем человечностью? Это и умение быть слабым, и умение быть сентиментальным. Вот Денис Драгунский – один из лучших людей, кого я знаю – это тот Дениска, о котором это написано. Может быть, секрет его необычайной мужской привлекательности и богатейший любовный опыт тоже в этом. Я знаю, что к Денису всегда очень тянулись люди. Понятно было: ты можешь ему все рассказать, и он поймет, не побрезгует дать совет. Не побрезгует твоими проблемами.
Денис у Драгунского вырос именно потому… Может быть, тут гены, может быть, что-то от красавицы-матери… Но отец с малых лет сумел ему внушить колоссальную степень сострадания всему живому. И то, что в советском мире вырос такой ребенок… Я, кстати, думаю, что ничего более антисоветского (или внесоветского), чем проза Драгунского-старшего, я не знаю.
У меня были две книги, которые давались ненадолго – их нельзя было купить. Это «Из записок о Шерлоке Холмсе» и «Денискины рассказы». И я вдруг начал понимать, что у этих книг много общего. Не только потому, что это циклы рассказов, которые с разных сторон высвечивают героя. Не только потому что у героев есть друг – Мишка Слонов (в реальности Слоним), который выступает таким Ватсоном в этих историях. Но еще и потому, что каждая из этих историй детективна. В каком смысле? Это познание мира, новой, опасной его грани. Конечно, это все происходит на дворовом, на школьном уровне. Конечно, все это сопряжено с какой-то игровой ситуацией. Но самый любимый рассказ у нас с Денисом Драгунским – это «Рабочие дробят камень».
Почему мы любим этот рассказ? Это рассказ о том, как человека дробит жизнь. Ему надо, этому Денису, любой ценой прыгнуть с вышки. Если он не прыгнет с вышки, он перестанет себя уважать. Это такой детский обсессивно-компульсивный невроз. Сколько раз со мной это было! Надо съехать с этой горки: если не съеду, не буду себя уважать. Все в моей жизни пойдет не так.
Он заставляет себя совершить этот прыжок, с третьего подхода. Два раза не может – ну ничего, обошлось бы! Но если бы он в этот момент себя не перешагнул, его раздробили бы, как этот камень. И потом, в конце рассказа, он чувствует, что вот эти молоточки, стучащие по асфальту, звучат музыкой: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат».
Всякий раз нам предложена не столько детективная ситуация, дедуктивная, сколько ситуация преодоления. Это и в «Человеке с голубым лицом». Я думаю, что мир, который видит Дениска, это отчасти мир, который видят читатели Конан-Дойля. Это мир таинственный; мир, полный тайн, опасностей, приключений. Это всегда на грани, действительно, иногда серьезной травмы, как в рассказе «На Садовой большое движение». Кстати говоря, огромное количество людей, которые читают этот рассказ в детстве, уверены, что действительно кого-то сбило. Что он не украл у них велосипед, а что попал под троллейбус, ведь на Садовой такое движение.
Понимаете, опять-таки, гениальный смысл названий у Драгунского. «На Садовой большое движение» – на Садовой опасно, рискованно, это кольцо замкнутое, кольцо городской жизни, на котором есть разнонаправленные, разноскоростные движения, на котором надо лавировать, это опасно… И вот это зрелище опасного мира, полного чудес, сродни чувству искусства, как Драгунский его понимал.
Есть знаменитый рассказ (не помню его названия), когда они палят из пистолетиков во время киносеанса. Их там повезло в кино, кино про войну, наших теснят… «Поможем нашим», – и каждый достает из кармана пистолет (в это время у каждого есть пистолет с пистонами или самодельный, самопальный), и все с дикой силой начинают стрелять. После чего директор всех вызывает и говорит: «Конечно, очень хорошо, что вы поучаствовали в бою, но нужно сдать оружие». Так, в общем, правильный директор или директор по Стругацким и должен был поступить. «Сдайте оружие».
Но мир – это полная опасности игра. Не хочу сказать, что мир – это война, но мир – это опасная штука. И искусство – это такая вещь, где надо иметь пистолет, где надо иногда поучаствовать во вселенской битве добра со злом.
Конечно, рассказы Драгунского в массе своей смешны. Но дело в том, что Драгунский вообще изначально юморист, создатель театра «Синяя птичка», мастер эстрадного скетча, пародии. Именно ему приписывается гениальная острота: «Воинская специальность – движущаяся мишень». Он – автор слов ко многим песням, и прежде всего самого смешного и трогательного, «Три вальса», который Шульженко так пела. Помните: «Ах, как кружится голова, как голова кружится». Сильно сделано это. А фраза по воинскую специальность «движущуюся мишень» очень в духе Драгунского. Он ведь ушел в ополчение, он воевал, из этого московского ополчения уцелел, по-моему, каждый десятый (еле-еле). Помимо того, что он атлет, что он дрался за жену и с большим трудом он отбил ее (красавица была, одна из самых знаменитых в Москве, действительно неотразимая). В нем есть не только эти мужество и атлетизм (которые есть, кстати, в его стиле, очень мужском, очень жестком, очень афористичном)...
Я думаю, что в нем очень жила идея жертвенности: надо подставиться, надо вызвать огонь на себя. И это есть в повести про циркачей – «Сегодня и ежедневно». Должен быть кто-то, кто рискует. Без этого жизнь теряет соль, теряет смысл.
Почему Драгунский так любил цирк? Не только потому, что он там работал какое-то время… Во-первых, цирк – это еще и замечательный жаргон, там столько примет («не садись спиной к манежу – он тебя кормит»), или вот это «он сейчас работает номер»… Вот эти жаргон, словечки, приметы, – это такая немножко каста, это особые люди. Цирковые люди действительно очень особенные. Я часто в Ленинграде (у меня была возможность, у матери была подруга, которая работала в гостинице при цирке ленинградском) оставался там пожить. И она мен говорила: «Люблю цирковых, не могу без цирковых». И я там наблюдал цирковых, наблюдал их быт, всегда походный. Это то, что так любил Никулин, отчего он до старости не мог отказаться. И, кстати, все его песни написаны для цирковых посиделок: «Среди своих приятно отдохнуть», «Старый клоун», «Братцы, я иду в цирк». Все эти песенки для своего круга.
Цирковые – это очень интересная публика. В них нет этой театральной хищности и конкуренции безумной, а есть, конечно, солидарность замечательная. И, кроме того, понимаете, в цирке видно, кто есть кто. В настоящем, серьезном цирке – где не аттракционы, не технические средства и не безумная конкуренция технических приспособлений, а где есть честная работа. Вот за это Куприн любил цирк, и за это любил его Драгунский. Там видно, кто чего стоит.
Поэтому, кстати говоря, самым серьезным, наверное, местом в советском искусстве был цирк, потому что там не соврешь. Вот герой работает идеологический номер, показывают клоунаду про поджигателей войны, но это, опять же, из всего, что можно было делать самое невинное. А в остальном это действительно честное искусство. Там клоун говорит: «Моя задача – не рассмешить, моя задача – сделать, чтобы на 10 минут стало хорошо. Когда я чувствую этот отзыв зала, когда я чувствую, что в зале стало лучше, чем было до меня, значит, я отработал честно».
Кстати, в «Он упал на траву» сохранилось замечательное такое ощущение предвоенных лет. Это о человеке, который уходит на войну, он проводит последнюю ночь с любимой. Драгунский совершенно по-особенному писал о любви. Я не могу сказать, что это проза эротическая. Но это важная тема: у этого поколения было особенное отношение к любовной и эротической теме. Для них, вообще говоря, любовное находилось рядом со смертностью. Это было такое понимание, единство в общем риске. И особенно остро это было у Нагибина.
Почему Нагибин дружил с Драгунским? Они очень разные, и Драгунский добрее. Драгунский, скажем, смог написать удивительный цикл детских рассказов, а у Нагибина таких детских рассказов всего три – «Зимний дуб», «Комаров» и самый мой любимый его рассказ (который я тоже со слезами всегда читаю) «Старая черепаха». Он о том, как он обменял свою старую черепаху на двух маленьких черепашат, а потом понял, что этому парню не сказал, как за ней ухаживать. И сейчас, может быть, коробку с ней оставили в центре комнаты, и лунный свет бьет ей прямо в старые глаза. Он берет этих черепашат и несет менять обратно, ночью. Это потрясающе. А мать идет за ним поодаль и, как там сказано, «наблюдает за первым взрослым поступком ее сына». Это немножко, может быть, и моветонно. Не надо все разжевывать. Тот же Драгунский-младший часто корит Паустовского за слащавость и, может быть, не надо этого. Но рассказ сильный. Это рассказ о сентиментальности сильного человека, о сентиментальности атлета. То, что есть и в Драгунском.
Этот рассказ Нагибина вообще на Драгунского очень похож. Чем они были вообще похожи? Я думаю, что два только есть писателя в этом поколении, которые были так человечны. Во-первых, они не стесняются человечности. Во-вторых, они оба люди модерна, они принадлежали к предвоенному поколению, поколению красавцев и умников, которые, однако, проживали жизнь с невероятной трагической мощи, с ощущением обреченности предвоенным. Кстати говоря, что довольно важно? Нагибин сумел написать о Драгунском очень жестко и вместе с тем необычайно умиленно. Он отмечает и его плохой временами вкус, и его избыточное острословие, и его частую пьяноватость и неряшливость. Но он говорит, что, когда прошел слух о смерти Драгунского, все вспоминали не об этом, а его фантастическом благородстве. И когда Драгунский оказался жив (это было вроде после первого инфаркта или после какого-то сердечного приступа), он всех даже разочаровал, потому что все успели уже построить его идеальный образ.
Дело в том, что Драгунский… Он мог, наверное, раздражать. Как многое может раздражать в «Денискиных рассказах», далеко не все из них совершенны. Но остается послевкусие, полное необычайного благородства, именно благородства в поведении, в описаниях, в чувстве деталей, в работе со словом, в гайдаровской требовательности к тексту. Каждое слово запоминается. Я до сих пор помню «Папа у Васи силен в математике»: как он ел сосиску и брызгал соком. Звук этот и вкус этой сосиски остаются в памяти.
А Драгунский – это пример лакуны, пример оазиса человечности в довольно грубом и фальшивом советском мире. И именно поэтому мы к «Денискиным рассказам» будем обращаться всегда, когда нам не хватает кислорода. Что хотите, но человечность – это единственный кислород, который человеку доступен.
Прочту стихотворение, посвященное Андрею Шемякину. Потому что оно каким-то образом пересекается и с темой детского рая из Драгунского.
Адам вернулся в рай. От праведных трудов.
На краткосрочный отдых.
Прогулки по садам, сбирание плодов,
Лечение на водах.
Он бродит меж дерев, припоминая сорт,
Перезабыв названья.
Что хочешь надкуси: хоть яблоко апорт,
Хоть яблоко познанья.
Он медленно отвык от тяпок и мотыг,
Он вспомнил прежний климат,
Он вспомнил все слова, каких земной язык
Не вспомнит и не примет.
Привык он на земле молиться о дождях,
О сборе урожая…
Глаза, как у коров, ладони, как наждак,
И кожа, как чужая.
Он долго жил не здесь, а там, где каждый звук
Пришпиливал, как мету,
К бокам своих коров, к делам своих же рук:
На слово — по предмету.
Но есть другая речь, которая парит,
Подобно паутине,
И ею, наконец, он с Богом говорит
Не только о скотине.
А ты, жена, поспи. Потом опять рожать
В обещанном мученье.
Беседы двух мужчин тебе не поддержать:
Темно ее значенье.
Покуда вы в раю, пусть спорят ни о чем,
Не сдерживая пыла,
И яблоки грызут… Тем более потом
Все будет, как и было.
Придется разбирать обширный чемодан,
Оставленный при входе,
Невыметенный дом готовить к холодам,
Молиться о погоде,
Вытягивая воз, надсаживая грудь,
Теряя счет заплатам…
Но знать, что где-то есть. Все там же. Где-нибудь.
Меж Тигром и Евфратом.
