Как вы относитесь к идее литературных кружков и студий Бориса Альтшулера?

У меня была довольно большая статья в «Дилетанте» о Максимове. Как раз «Карантин» мне кажется более удачной книгой. «Заглянуть в бездну» мне не нравится совсем. В «Семи днях творения» мне, как и всем, больше всего нравится «Двор посреди неба». И вообще «Семь дней творения», мне кажется, роман неровный.

По моим ощущениям, Максимом не зря себе взял такой псевдоним (на самом деле, как вы знаете, он Лев Самсонов). Мне кажется, Максимов потому, что очень ладил себя под Горького. Он и блестящий организатор литературы, как и Горький, и у него идеология близка к горьковской, и стиль близкий к горьковскому. Он заново пытается мир пересоздать, пересоздать человека, верит, что человек есть нечто, что…

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Знаете, теоретически, наверное, не стоит. Но практически я пришел к выводу давно, что политики в чистом виде не существует. Политика — это всегда концентрированное выражение морали, нравственности. Это серьезная проблема. И видимо, есть политические симпатии, есть политические акции, которые с моим хорошим отношением к человеку не совместимы. Ну, ничего не поделаешь. И наверное, ничего дурного в таком отношении нет, потому что, в конце концов, непримиримость — это не такое плохое качество.

Слишком часто доброту путают с терпимостью. А вот Окуджава об этом очень хорошо говорил: «Очень часто за доброту принимают отсутствие брезгливости». Вот мне кажется, что надо…

Ну, как же? А трилогия Мережковского «Царство зверя» («Павел Первый», «Александр Первый» и «14 декабря»)? Это гениальное произведение, лучшее, что написано. А роман «Северное сияние»? Тоже замечательный, хотя насквозь советский.

А, в конце концов, «Смерть Вазир-Мухтара»? Грибоедовская судьба, которую Тынянов так хитро примерил на свою. Конечно, это роман о себе, но и о декабризме тоже. Мы знаем, что Грибоедов при всем своем скептическом отношении к заговору был в него интегрирован крайне глубоко. Слава богу, что его успели предупредить и об обыске, и аресте — и он сжег огромное количество документов. Ну, у Нечкиной в книге «Грибоедов и декабристы» все это подробно рассмотрено. А…

Цветаева писала: «Образ ахматовский, удар мой». То есть образ сам по себе трагический, романтический, интонация самообреченной любви, конечно, схожа с ахматовской. Что касается интонационного удара, напора, в этом смысле действительно что-то цветаевское в ней было. Я думаю, что если бы у Васильевой-Дмитриевой не было ее счастливого дара перевоплощаться, если бы она могла что-то писать о себе, она была бы поэтом, может быть, как минимум не меньшим, чем Ахматова, равным, может быть, Цветаевой. Но в силу долгой болезни, необходимости значительную часть детства провести просто в неподвижности, отвращения к собственной внешности и биографии она была таким человеком, который…

Об этом очень хорошо говорил Леонид Филатов: «Надо быть левым, потому что сердце слева». И Окуджава об этом говорил: «Те, что идут, всегда должны держаться левой стороны». Прежде всего, наверное, потому, что взгляды Айн Рэнд — что всякому воздаётся по вере и никому не надо помогать — они редко приводят к появлению хорошей литературы. Как раз, по-моему, то, что писала Айн Рэнд — это очень плохая беллетристика. Если художник не сочувствует малым сим (или большим сим, или бедным, или вообще не сочувствует человеку, потому что участь человека трагична), то, по-моему, грош цена такому художнику.

Вот Лев Толстой оценивал Ницше как «мальчишеское оригинальничанье полубезумного Ницше». Понимаете, конечно, имеет. И Толстой оценивал Шекспира, а Логинов оценивает Толстого, а кто-нибудь оценивает Логинова. Это нормально. Другой вопрос — кому это интересно? Вот как Толстой оценивает Шекспира или Ницше — это интересно, потому что media is the message, потому что выразитель мнения в данном случае интереснее мнения. Правда, бывают, конечно, исключения. Например, Тарковский или Бродский в оценке Солженицына. Солженицын не жаловал талантливых современников, во всяком случае, большинство из них. Хотя он очень хорошо относился к Окуджаве, например. Но как бы он оценивал то, что находилось в…

Видите ли, советская власть в свои последние годы любила стариков и детей. Старики, культ старости — это всё было присуще и «Белому Биму», и так далее. Действительно, она сама старела, советская власть. И стариков она уважала. Им везде был почет.

Конечно, было и то, о чем писал Борис Васильев в «Вы чье, старичье?»

Было и пренебрежение, и равнодушие, и хамство. Но в принципе, старик был такой ключевой фигурой в советской власти. Экономически он хорошо не жил, но советская власть, скажем так, брала его сторону. И она сама постоянно по-стариковски брюзжала, когда молодые целовались, и по-стариковски негодовала, когда молодые одевались в узкие брюки.

Дети были любимыми…

Не войны, понимаете? Нагибин абсолютно отравлен двумя средами, о которых он в основном и писал, потому что самое известное его произведение «Председатель» — это все-таки заказуха, притом что очень талантливая. Он абсолютно отравлен был сначала миром предвоенной Москвы, миром вот этих ребят типа Павлика, ребят с Чистых прудов, которые были акселератами, которые очень рано постигли сексуальный опыт, которые чрезвычайно рано состоялись и профессионально, и по-мужски, и по-женски, и творчески. Это мир людей из «дома на набережной», они все были знакомы между собой. Мне Фрид рассказывал: «Мы же все друг друга знали, я вот-вот должен был познакомиться с Белинковым…». Но тут его…

Больше я люблю альбомы «Навигатор» и «Лошадь белая». И любимейшая моя песня БГ — это «Партизаны полной луны». Весь «Навигатор» без исключения, и «Лошадь белая». Но больше всего, конечно, «Еще один раз» — песня, которую я считаю просто лучшей из того, что он написал. Хотя и последние два альбома меня абсолютно восхищают.

Я очень хотел бы сделать с ним интервью. Другой вопрос, а о чем говорить с человеком, чей жизненный опыт и духовный опыт транслируется такими неоднозначными текстами? Если бы он хотел выражаться яснее — императивнее, скажем так — он бы это делал.

Ведь, понимаете, откровение транслирует себя в той форме, в какой оно хочет, какая для него органична. Гребенщиков ведь не…