Есть ли что-то общее в Плюшкине из «Мертвых душ» Гоголя и Скрудже из «Рождественской песни в прозе» Диккенса?

Я читал его в изложении, в работе Чегодаевой и Проктора, соответственно. Думаю, что любые попытки восстановить это — они безнадежны. Понимаете, какая история? Если бы роман Диккенса был завершен, это был бы обычный, безусловно хороший роман. Но в незавершенном виде это великое, незабываемое произведение. Когда я с детьми его разбирал, я прочел там главу про странную экспедицию с Дердлсом. Вот ночью когда они приходят в собор, и мальчишка Депутат за ними следует. «Право, это была странная, очень уж странная экспедиция». Читаешь — и просто ну мороз по коже! Нет, конечно, в завершенном виде этот роман Диккенса, мне кажется, многое бы потерял.

Не верю в такую вероятность. Хотя многие продолжают этого ждать. Как ждут, кстати говоря, до сих пор (это лишний раз подчеркивает тайное родство Бабеля и Гоголя) какого-то тайного архива Бабеля, который всплывет из архивов КГБ. Может быть, кое-что и не уничтожили. А можно быть, ничего и не было в этих изъятых папках, или были только черновики. Всё может быть.

Как бы то ни было, Бабель и Гоголь — это такие, если угодно, две инкарнации одного типа. И неслучайно обоих так волновала проблема христианства. Одного — в образе Остапа и Андрия, а, соответственно, другого — в образе сыновей Менделя Крика. Мендель Крик и Тарас Бульба — это два таких трагических, христологических персонажа.

Это как раз довольно легко. Рождественская сказка по религиозной своей природе, по диккенсовскому своему жанру, предполагает известную готичность. Вы знаете, да, мы как раз только мы со студентами обсуждали диккенсовскую «Рождественскую песнь в прозе» (вот эту «Carol») или любимую мою «Одержимый», или «Битву жизни»,— мы говорили о том, что… Помните, «Битва жизни» начинается таким странным, довольно неожиданным для этой светлой вещи пассажем о чудовищном сражении, которое в этой мирной местности происходило семь веков назад, и трупы, лежали, и вороны каркали, и луна светила на мертвые латы — а вот теперь здесь стоит веселый дом, веселый, разумеется, не в переносном, а в прямом смысле.…

«Бумажный пейзаж» – это такая ретардация. Это замечательный роман про Велосипедова, там героиня совершенно замечательная девчонка, как всегда у Аксенова, кстати. Может быть, эта девчонка самая очаровательная у Аксенова. Но сам Велосипедов не очень интересный (в отличие, скажем, от Малахитова). Ну и вообще, такая вещь… Видите, у писателя перед великим текстом, каким был «Остров Крым» и каким стал «Ожог», всегда бывает разбег, бывает такая «проба пера».

Собственно, и Гоголю перед «Мертвыми душами» нужна была «Коляска». В «Коляске» нет ничего особенного, nothing special. Но прежде чем писать «Мертвые души» с картинами русского поместного быта, ему нужно было на чем-то перо отточить. И…

Ну вот как вы можете любить Юркуна, я тоже совсем не поминаю. Потому что Юркун, по сравнению с Кузминым — это всё-таки «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц».

Юркун, безусловно, нравился Кузмину и нравился Ольге Арбениной, но совершенно не в литературном своем качестве. Он был очаровательный человек, талантливый художник. Видимо, душа любой компании. И всё-таки его проза мне представляется чрезвычайно слабой. И «Шведские перчатки», и «Дурная компания» — всё, что напечатано (а напечатано довольно много), мне представляется каким-то совершенным детством.

Он такой мистер Дориан, действительно. Но ведь от Дориана не требовалось ни интеллектуальное…

Нет, не встречались. Я думаю, что Пушкин и не читал Эдгара По, хотя его познания в английском были недостаточны, чтобы произносить, он не знал, как произносится (произносил на французский манер), но достаточны были, чтобы читать Байрона в оригинале и разбираться. Уже в 1820 году были такие попытки. Но Эдгара По он не читал. Во всяком случае, никаких свидетельств на эту тему у нас, к сожалению, нет. А интересно было бы. Я думаю, интереснее было бы, если бы Гоголь, такой близкий, его бы читал. Потому что их удивительные совпадения — страх перед пробуждением в гробу, слишком часто педалируемая тема любви к мертвой красавице — наводят на мысль об астральном двойничестве. Вот они бы, я думаю, нашли общий…

Знаете, честно вам скажу, для меня непонятна история с «Вием»: почему нечистая сила христианина да в церкви христианской задушила. У Новеллы Матвеевой стихотворение:

Как только подумаю о плачевной
Участи Хомы Брута,
Не столько великого грешника,
Сколько великого плута.

Это гениальное стихотворение, из «Закона песен». Вот как это получилось? Матвеева там дает свой ответ на этот вопрос. Для меня действительно «Вий» (я согласен здесь с Синявским, «В тени Гоголя») — самая загадочная повесть Гоголя. Я не понимаю, почему «Вий» в православной церкви чувствует себя свободным. Может быть, это какой-то отголосок древнерусского язычества, славянского…

Он не насмехается, здесь другая история. Он, как и вся русская литература, примерно понимает цену Башмачкину: русской литературе маленький человек не интересен. Она к нему относится с глубочайшим состраданием, но и с легкой снисходительностью, потому что даже в качестве привидения он может сказать только: «Ээ, тебя-то мне и надо». Не очень любит русская литература маленького человека: «Здесь, на горошине земли, будь или ангел, или демон». Сверхчеловеком она тоже не всегда интересуется или развенчивает его, как Толстой Долохова или Наполеона, у него свой вариант сверхчеловека — это Пьер.

Это вопрос, который потянет на хорошую диссертацию. Гоголь же ориентировался на Гофмана прежде всего, вообще на немецких романтиков. Гофман и Шиллер — действительно такие два немца, которые у него выведены в качестве его подмастерьев. Для Гоголя, конечно, романтический вопрос о привлекательности, о соблазнительности зла, о бессмертии зла решается прежде всего эстетически. По Гоголю наиболее склонен к злу художник, потому что художник наделен высочайшей эмпатией и сопереживанием. Когда он интересуется злом, он в некотором смысле прививает его себе, как медик прививает себе оспу, чтобы проследить за симптомами и заразить ей болезни. Вот «Портрет». Художник доступен злу именно потому, что…

Конечно, и «Фауст» Холодковского нуждается в осмыслении и появлении нового «Фауста» – Пастернака. Сейчас еще «Фауст» Микушевича… Не знаю, каков он будет. И новые переводы Шекспира – это необходимо. Это перевод на язык современности, хотя мы никогда не будем современнее Шекспира (как не будем никогда умнее и талантливее), но в любом случае полезно знать и полезно помнить, что всякая эпоха добавляет какие-то свои оценки.

Почему я люблю преподавать? До очень много, что пишут современные студенты, я бы никогда не додумался. Глубина их восприятия и парадоксы их восприятия меня поражаю. Есть у меня очень умная девочка в гоголевском семинаре («Как Гоголь выдумал Украину»), и она говорит…