Много раз я говорил, что здесь эстетический критерий, наверное, не совсем применим. Я люблю вообще Диккенса. «Рождественская песнь в прозе» — очень густая, атмосферная, во многих отношениях дурновкусная вещь, но ничего не поделаешь, атмосфера английского Рождества создана историей про этого скрягу, про Скруджа. Это великая история, и она осталась на всю жизнь, она осталась олицетворением рождественской сказки. При том, что вторая и третья повесть рождественского цикла мне уже не нравятся совсем, не нравятся их слащавость, слюнявость, многословие, но всё равно Диккенс создал английское Рождество, поэтому тут уже никакие претензии не уместны.

Дело в том, что архетип скупца очень разный, надо вам сказать. У Диккенса совершенно другой Скрудж. Если брать сравнение Пушкина, помните, он говорит: «У Мольера скупой скуп, и только. А Шейлок мстителен, скуп, чадолюбив и остроумен». Конечно, Плюшкин Гоголя гораздо объёмнее, богаче, сложнее, если угодно, религиознее; сам образ больше связан, я думаю, с какими-то библейскими корнями.

Я не очень люблю «рождественскую прозу» Диккенса. Диккенс силён в других вещах. Его «рождественская проза», конечно, особенно «Сверчок»,— это такие сладкие слюни! Я совершенно этого не воспринимаю. У меня была лекция когда-то по этому, я это всё очень люблю. Но сколько умиления, сколько фальши! И все эти…

Это как раз довольно легко. Рождественская сказка по религиозной своей природе, по диккенсовскому своему жанру, предполагает известную готичность. Вы знаете, да, мы как раз только мы со студентами обсуждали диккенсовскую «Рождественскую песнь в прозе» (вот эту «Carol») или любимую мою «Одержимый», или «Битву жизни»,— мы говорили о том, что… Помните, «Битва жизни» начинается таким странным, довольно неожиданным для этой светлой вещи пассажем о чудовищном сражении, которое в этой мирной местности происходило семь веков назад, и трупы, лежали, и вороны каркали, и луна светила на мертвые латы — а вот теперь здесь стоит веселый дом, веселый, разумеется, не в переносном, а в прямом смысле.…