Почему Станислава Лема пугает мир человекоподобных роботов, описанный в его рассказе «Дознание»?

Для меня Лео Перуц – мастер кафкианского уровня, один из величайших. Даже не «Мастер Страшного суда», а прежде всего «Маркиз де Боливар». Более изобретательно построенного романа я не встречал: там предсказание конструирует фабулу и обретает перформативную функцию. То, что маркиз де Боливар предсказал, сбывается. Это, конечно, гениальный роман совершенно. Ну и «Снег Святого Петра», ну и «Ночью под каменным мостом». Перуц был чем позже, тем лучше. Но и тем труднее ему было писать.

Конечно, вот этот «Мастер Страшного суда», «Мастер Леонардо» – очень страшный роман, очень жуткий, готический. Перуц же вообще был математик и шахматист, поэтому его конструкции обладают великолепным…

Ну, это две разные вещи, в общем, и разный жанр абсолютно. «Сумму технологии», на мой взгляд, бессмысленно читать без «Суммы теологии», всё-таки Фома Аквинский — это для Лема очень важный предшественник и важный мыслитель. «Сумма технологии» — это интересная попытка такого католического мыслителя, каким Лем был безусловно, построить образ будущего. Он многое предугадал: миниатюризацию всего, огромную роль информации и социальных сетей, видимо, прекращение космической экспансии (там это угадано, и это печальный такой прогноз). В общем, «Сумма технологии» — это необходимое чтение для любого, кто хочет понять семидесятые годы.

В чём специфика этого времени? Я помню, что тогда в…

Однозначно и безусловно «Расследование» – самая сильная, по-моему, книга. «Глас Господа» – самая остроумная, по-моему, книга. «Фиаско» – самый безнадежный сюжет. «Солярис» – гениальная история любви. Но ничего не поделаешь, «Расследование» по колориту, по сюжетному ходу, по приему больше всего на меня действует.

Наверное, но я так не считаю, я люблю другую фантастику. В роман Бестера «Тигр! Тигр!», наверное, можно назвать одним из лучших. Лема можно назвать. Есть два писателя, которых я чрезвычайно ценю, но не понимаю: Саймак и Дик. Саймак и Филип Дик. Я понимаю, что они гении; я понимаю, что они открыли невероятные горизонты, но их фантастика кажется мне такой произвольной. А лучшими писателями 20-го века я считаю, например, Лема, Стругацких, Брэдбери. А вот Коля Караев со мной бы не согласился: он считает, что Дик — это гений. Наверное, гений по богатству, по многообразию, но и по безумию тоже.

Для меня Лео Перуц – мастер кафкианского уровня, один из величайших. Даже не «Мастер Страшного суда», а прежде всего «Маркиз де Боливар». Более изобретательно построенного романа я не встречал: там предсказание конструирует фабулу и обретает перформативную функцию. То, что маркиз де Боливар предсказал, сбывается. Это, конечно, гениальный роман совершенно. Ну и «Снег Святого Петра», ну и «Ночью под каменным мостом». Перуц был чем позже, тем лучше. Но и тем труднее ему было писать.

Конечно, вот этот «Мастер Страшного суда», «Мастер Страшного суда» – очень страшный роман, очень жуткий, готический. Перуц же вообще был математик и шахматист, поэтому его конструкции обладают великолепным…

Ну что значит «знали»? Они дружили. Лем во время своих приездов в Москву предостерегал Стругацких от работы с Тарковским, говорил им о том, что Тарковский очень глуп и подменяет его серьезную проблематику романа «Солярис» своими земными богоискательскими и иными установками. Он видел в нем безнадежного гуманитария.

Но Лем и Стругацкие, безусловно, находились в ситуации взаимного влияния. Я думаю, что «Насморк» и «Рукопись, найденная в ванне» повлияли на поздних Стругацких, в особенности на «За миллиард лет…». Некоторые идеи Стругацких, прежде всего пессимизм в отношении Странников, я думаю, повлиял на «Фиаско», повлиял на Лема, это невозможность контакта. Стругацкие тоже всю…

Вот это печальный вопрос, потому что Тарковский снял, помимо великолепной визуальной составляющей, прежде всего, конечно, визионерское кино. Он поставил вопрос о том, что человек всегда виноват. Как сформулировал Житинский в «Арсике», «невозможно быть живым и не виноватым».

Я, в общем, не разделяю этой точки зрения. При том, что Житинский для меня духовный отец и абсолютный кумир, я не люблю вот этого… Вернее, я люблю, чтобы человек себя считал виноватым, но не люблю, когда общество всё время считает, что мы ему что-то должны. Это очень неприятно.

Поэтому в «Солярисе», понимаете, взята одна и самая лобовая часть лемовского романа: Океан посылает нам тех, перед кем мы виноваты.…

К сожалению, нет. Были возможности, и мог я в Польше с ним увидеться, но робость проклятая. Да и вряд ли он захотел бы меня видеть, честно говоря.

Фильм Тарковского оцениваю высочайшим образом, хотя ни малейшего отношения он не имеет к роману Станислава Лема. То есть, имеет, но такое, весьма и весьма касательное.

Станислав Лем был прав: это экранизация других представлений. Про другое фильм. В романе же всё довольно глубоко и неоднозначно. Может, он посылает им этих существ, этих фантомов (даже не могу сказать «эти фантомы» в таком неодушевленном выражении), потому что он всё-таки воспринимает их как живых. Может, Океан пытается сделать им таким образом одолжение, посылая тех, кого…

В том, что, по мнению Тарковского, Солярис — это совесть. А по мнению Лема, Солярис — это неизвестная субстанция, которая, может быть, посылает им этих женщин или этих детей только как форму установления контакта; может быть, она приятное им делает, эта океаническая слизь. Мы же не знаем намерений Соляриса, зачем он это делает? Солярис — это память, а память всегда ограничена, всегда уже оригинала. И почему она посылает нам эти образы? Мы же не знаем: память — это пытка или величайшее благодеяние? То, что вы помните многих своих женщин, многих своих возлюбленных,— это для вас пытка или счастье? Мы же этого не знаем. А для Тарковского это проблема совести, и там много христианской символики, много…

Не совсем так. Когда все-таки Солярис облучили волнами энцефалограммы Криса, он отреагировал: там появилась божественно прекрасная, закатная пена. Видимо, он что-то такое понял, и какая-то иллюзия контакта возникла. Но то, что человек к контакту вообще мало способен и то, что он другого в принципе понять не может,— это лемовская давняя мысль, которая у него раскрывалась и на примере общения с людьми, и на примере общения с другими цивилизациями. Да, у него есть убеждение, не случайно его последний и, думаю, самый сложный и талантливый роман все-таки называется «Фиаско».