Я могу могу назвать две возможных причины. Во-первых, Толстой — эстет и аристократ. И, как все эстеты, он и в бога верит с эстетической стороны. Мне кажется, что и Тютчев воспринимал и политику, и мысль прежде всего эстетически. Николай Первый не нравился ему именно с эстетической стороны. А для него прекрасный мир, божественно прекрасный — звезды, ночное море — это для него доказательство бытия божьего. Мне кажется, что тютчевский пейзаж — это именно ночное море, с бесконечным звездами. Море, на краю которого стоит такой римский сановник и ужасается тому, как много хаоса вокруг и как он ничего не может сделать с этим хаосом и, более того, как прекрасен этот хаос. «И мы плывем, пылающей бездной со всех сторон окружены».
Наверное, одно из самых острых моих впечатлений — это чтение Тютчева в «Артеке». Когда я купил в ялтинском «Букинисте» его сборник издательства «Academia», Чулковым составленный,— там распродавалась какая-то цековская библиотека, и вот я купил его, 30-х годов, двухтомный Тютчев. Тютчева надо читать, мне кажется, там. В окружении пылающей звездной бездны. И второе, почему он нравился,— это, конечно, его глубокая сдержанность, под которой клокочет страшное нервное напряжение. Толстой сам таким не был, но в людях это уважал. Вот я думаю, что Толстого в Тютчеве привлекал именно этот жар под золой, который в самом Толстом выхлестывается такими протуберанцами, а в Тютчеве, мне кажется, его восхищала именно абсолютная последовательность самоконтроля.
