Как вы относитесь к книге «Сено-солома» Александра Житинского?

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Интересно на самом деле по этой теме рассмотреть три текста: «Превращение» Кафки, «Носороги» Ионеско и «Собачье сердце» Булгакова. И еще, конечно, «Внук доктора Борменталя» Житинского. Потому что превращение собаки в человека у Булгакова ведет к абсолютной порче собаки, да и человека тоже не получается. А у Житинского наоборот: собака, ставшая человеком, становится единственным приличным существом на всю повесть. Житинский был добрый. Это жестокая такая повесть, но ужасно трогательная: попытки «всобачить» ее обратно уже не удаются.

Если вдуматься, проза Житинского в этом смысле самая мрачная. Представьте, что таракан Кафки (или, как считал Набоков, навозный жук) становится…

Понимаете, если под носителем языка имеется в виду повседневное общение — для меня нет здесь, пожалуй, границы. Два писателя были для меня эталоном. Это Вячеслав Пьецух, чей язык и в книгах, и в повседневном общении был всегда богат, разнообразен и изобретателен. И Валерий Георгиевич Попов — человек, который в устной речи формулирует гениально. Я, пожалуй, не встречал более утонченного и более отважного мастера поэтической и очень точной формулировки. Он как-то умеет тоже обо всем сказать предельно ясно. У Житинского был великолепный язык, так это легко все у него получалось. Он как раз и говорил, что, может быть, это искусство создавать иллюзию легкости в прозе дороже всего, потому что иначе…

Ну вот как вы можете любить Юркуна, я тоже совсем не поминаю. Потому что Юркун, по сравнению с Кузминым — это всё-таки «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц».

Юркун, безусловно, нравился Кузмину и нравился Ольге Арбениной, но совершенно не в литературном своем качестве. Он был очаровательный человек, талантливый художник. Видимо, душа любой компании. И всё-таки его проза мне представляется чрезвычайно слабой. И «Шведские перчатки», и «Дурная компания» — всё, что напечатано (а напечатано довольно много), мне представляется каким-то совершенным детством.

Он такой мистер Дориан, действительно. Но ведь от Дориана не требовалось ни интеллектуальное…

Двоякую. Во-первых, он расчищает место, взлетая, а во-вторых, он дает замечательную интермедию про бабу Зою, которая считается святой, потому что она всегда доливает до черты. «Она святая!» — говорят в очереди, и в этот момент пивной ларек на пивных струях взлетает и уносится в космос, а баба Зоя, оказавшись в безвоздушном пространстве, говорит себе: «Ничего, блокаду пережили, и это переживем». И прекрасно выживает. Это такой образ петербургской гордости, она очень петербургский персонаж, и мне очень нравится эта история.

Ну, таких женщин не может не быть, они будут всегда. Понимаете, есть такой… Как бы меня не упрекнули в сексизме. Очень я этого боюсь. Есть такой женский тип довольно интересный, который отличается удивительной жестокостью и властностью при полном непонимании цены. Вот на патриотических форумах, кстати, очень многих, когда какой-нибудь очередной вояка начинает исповедоваться в своих сентиментальных чувствах, обязательно появляется женщина в возрасте этой Серафимы и пишет: «Сердечко моё светлое!» Особенно это о человеке, который очень многих поубивал или хочет поубивать, и при этом занимается активной благотворительностью или рефлексирует на тему либерального…

Он сломлен, он смирился. Понимаете, очень многие тогда, не только Вяземский, но вот и Житинский в частности, видели гораздо больше опасностей в сопротивлении, чем в непротивлении. А с другой стороны, скажем, Александр Кабаков тогда в «Подходе Кристаповича» очень убедительно (тоже подпольная была проза, не напечатана тогда была, ну, те же самые восьмидесятые годы, их начало) доказал, что терпеть гораздо более растлительно для души, чем сопротивляться. Вот у Вяземского и отчасти у Житинского в «Потерянном доме» (помните, где герой переступает через гору дерьма, вот этот создатель тайной народовольческой организации) опасность борьбы. Да, наверное, Вяземский прав. Так начнёшь бороться —…

«Гум-Гам» Велтистова. Вообще сказки Велтистова очень хорошие. Булычев, само собой. У Житинского многие ранние тексты — например, «Желтые лошади» или «Стрелочник» — вполне можно с ребенком 7 лет читать и перечитывать.

И конечно, Юрий Коваль — абсолютно всё. Я как раз недавно переслушал его песенки в авторском исполнении — это божественно! Волшебный писатель! Вот был человек гениальный, одаренный так многообразно: художник, скульптор, гитарист, композитор, поэт, потрясающий новеллист. Всё умел! Путешественник. Потрясающий человек! Я немножко знал его и очень этим горжусь. Да многое можно. «Прелестные приключения» Окуджавы очень хорошая сказка. Да, Юрий Томин, конечно. Юрий…

Знаете, я должен признаться в ужасной вещи. Голдинг никогда меня ни как писатель, ни как человек не интересовал. То есть я не изучал его систематически, у меня не было желания, ознакомившись с одним его произведением, изучать все, написанное им, целиком. Я люблю его тексты. Он кажется мне великим писателем, абсолютно заслуженным нобелиатом. И «Наследники», и «Шпиль», и «Бог-скорпион», и «Чрезвычайный посол» – это литература очень высокого класса. Но мне некомфортно в этой литературе, она для меня мрачна. Понимаете, это как улица, по которой я не люблю ходить. Я понимаю, что она застроена прекрасными зданиями, но тени там ложатся так, что мне не нравится. Вот когда я вхожу в прозу Житинского, я четко…

Ну наверное, в тайные какие-то сборища катакомбные. Все равно во храм – на квартиру, где происходит тайное богослужение. В храм сейчас нельзя пойти, это верно. Храм сегодня, так сказать, заражен. Но потом освятим, как-нибудь отмолим. Христианство не такие вещи переживало. Христианство пережило инквизицию, теократию и разнообразных Торквемад. Ничего, как-нибудь. Гундяев – не самое страшное, что случилось с православием. И уж точно не самое страшное, что случилось с христианством.