Я ставлю этот роман на первое место из всего Пелевина, а дальше несколько рассказов, к нему плотно примыкающих. Здесь три повести — две маленьких и одна большая. Первая «Иакинф» — веселая безделка. У меня есть ощущение, что читатель в финале чувствует себя немного одураченным, потому что о том, что происходит, он догадался уже на середине, и когда все так и оказывается… Это по ощущениям похоже на финал пелевинской же «Фокус-группы» той же, но «Фокус-группа» была немного короче и страшнее, радикальнее. Здесь просто это очень увлекательно написано.
Когда читаешь эту пелевинскую книжку, не можешь не задуматься о главном феномене Пелевина: его необычайно приятно читать. Каким бы ни оказалось впечатление финальное… а финальное впечатление от этой книжки у меня все-таки, скорее, легкое разочарование, это естественно, как от всякой прожитой жизни — «попробуйте отобрать у меня это, пока я не дочитал», потому что об этой книге с радостью думаешь, когда прерываешь чтение для работы или для поездки куда-то: ты думаешь с радостью, что тебя эта книга ждет на тумбочке, что ты будешь ее дочитывать на ночь, что тебе еще столько-то осталось. Это радостное чувство: все-таки Пелевин из всей современной литературы, как мне кажется, наиболее профессиональный рассказчик. А самый веселый, самый увлекательный (когда драйв есть, его ничем не заменишь) — кто-то сказал… Да, Сергей Александрович Соловьев сказал, что лучшая лекция Ромма о киноискусстве была такая: «Если интересно, то это неинтересно. А если неинтересно, так уж оно неинтересно».
Имеется в виду что: что интересен феномен художника, умеющего привлечь зрителя и читателя. А феномен художника, который занят в основном реализацией своих комплексов или попыткой произвести впечатление — это не просто не увлекательно, об этом неинтересно и говорить. Феномен интереса — это во многом феномен качества литературы. И я очень надеюсь, что большинство читателей Пелевина чувствуют вещество прозы, они понимают разницу между профессиональным рассказом и непрофессиональным. В конце концов, да, профессионализм — это нравственно, ничего не поделаешь. Совестливое, серьезное отношение к делу — нравственное.
Вторая вещь — «Искусство легких касаний» (первая называется «Сатурн почти не виден»). Вторая вещь немножечко, как мне кажется, скучнее, потому что там очень много — я согласен с Галиной Юзефович,— слишком много игры со словами. Хотя сама игра очаровательная: назвать эйблизм айболизмом (эйблизм — это разделение людей по принципу их физического здоровья, как бы шейминг относительно людей с физическими недостатками; эйблизм, от слова able — «способный») — это изысканно. И таких каламбуров множество, и они, как изюм булку, наполняют эту книгу, которая в целом, как ни странно, оказывается довольно пошлой в своем посыле.
И третья… Пелевин вообще любит написать дополнительный рассказ к роману, как было с «Жизнью насекомых», так и здесь. Этот дополнительный рассказ к «Видам на гору Фудзи», очаровательный по-своему рассказ. Что мне кажется проблемой Пелевина? Он по преимуществу сказочник, сказочник прекрасный, добрый, милосердный, проповедующий самые добрые чувства. В числе этих чувств — ненависть к дуракам. Это тоже очень доброе чувство, благое. Потому что дураков не надо принимать всерьез, надо уметь выщелкивать их из своей жизни. Но при этом, как мне кажется, главная проблема Пелевина в том, что его ежегодные высказывания по разным поводам не стали быть его внутренней потребностью. Последней книгой, написанной по внутренней потребности, был, по-моему, «Смотритель», и «Смотритель» при этом был, как ни странно, книгой довольно скучной. Я в общем думаю, что нерв российской жизни, происходящего в ней, Пелевиным утрачен. То ли потому, что это ему уже неинтересно, то ли потому, что российская жизнь вырождается, то ли потому, что он здесь не живет,— не знаю.
Но вот довольно часто в русской жизни, в том числе и у Пелевина, встречается один такой глагол, который, если брать не обсценную, а такую эвфемистическую форму — «коммуниздить». Так вот, этот глагол в оригинале в России давно уже потерял значение «воровать», он приобрел значение «избивать». И разница между ворюгами и кровопийцами в России смикшировалась, исчезла. Ворюги стали кровопийцами, потому что им надо защищать наворованное. И в России в последний год все довольно серьезно, не на жизнь, а на смерть. И проблемы русских хакеров, проблемы Путина самого и путинской власти — они в России сегодня абсолютно неактуальны. Вопрос стоит о нравственном, а, следовательно, и физическом выживании нации; о том, будет ли нация вообще. Это то, о чем Мария Васильевна Розанова сказала в нашем интервью : «А вы уверены, что такая Россия богу вообще нужна?» Я спросил: «Зачем, по-вашему, богу нужна Россия?» — «А вы уверены, что она вообще нужна?» Вот там же она говорит: «Я примерно знала, чего ждать от коммунистических вождей. У них был коридор. У этих коридора нет: можно ожидать всего». И вот в этом катастрофа, понимаете?
Есть ощущение, что у России за последние два-три года, как это ни странно, в процессе внутреннего разложения, завелись онтологические проблемы, проблемы бытия нации как таковой. То, о чем один из романов Пелевина говорил совершенно прямо: «Может быть, богу надоест смотреть в вашу сторону. И это самое худшее, что с вами может случиться». У меня возникает ощущение, что этот нерв русской национальной жизни он утратил. Условно говоря, свои проблемы он решил. Поэтому те тексты, которые он производит, они великолепно написаны, они отличаются по-прежнему отличаются замечательной изобретательностью (пока не дочитаешь, поди-ка кто эту книгу отбери), но они не оставляю ощущения контакта с чем-то живым, контакта с каким-то живым автором. Они оставляют ощущение контакта с блестящим фокусником. Это вовсе не претензия, это просто жанр такой. Мы же не требуем от сказки, чтобы в ней, так сказать, происходила производственная драма. В описании некоторых экстатических состояний, в описании счастья Пелевину по-прежнему нет равных. Когда он описывает экстаз богомола на его утренней молитве, этого насекомого, которое по-своему хвалит бога в финале «t», или чувство экстаза, которое переживают люди, когда им транслируется определенная степень просветления в «Тайных видах на гору Фудзи». И даже здесь, в финале «Иакинфа», когда герои видят это светлый путь, по которому уходят воображаемые дети в воображаемое царство небесное,— это блистательная вещь. В описании счастья, экстаза, как в «Госте на празднике Бо», в описании гармонии духовной Пелевину по-прежнему нет равных.
Но сегодняшняя русская жизнь — это во многих отношениях кровавое мясо, это непрерывные страдания, это то вещество жизни русской, которое не сводится, конечно, ни к болезням, ни к трагедиям,— нет, это все сложнее, неоднозначнее, если угодно. Но живой жизни вот этой пелевинское творчество давно не касается. Последние вспышки были, по-моему, в «Священной книге оборотня». Я никогда не понимал фанатов «S.N.U.F.F.» или «iPhuck» — может быть, потому что там описаны очень уж трудные, очень уж негармоничные отношения, которые для меня были всегда, скорее, такой чуждой областью. Я не понимал, зачем искусственные отношения длить. Но в «iPhuck» и в «S.N.U.F.F.», может быть, есть еще какие-то кровавые сгустки, которые мне просто по-человечески непонятны. Последняя, по-моему, живая книга Пелевина, книга со сложной и живой эмоцией была именно «Священная книга оборотня», особенно в сцене молитвы корове. Потому что это отношение к Руси как к корове, которая доится нефтью и от которой остался только череп,— это мучительная и страшная глава. Хотя, по-моему, там было слишком сложное и слишком уважительное отношение к оборотням в погонах. К ним, по-моему, серьезно относиться нельзя.
Но последняя книга поражает мастерством и внутренней гармонией автора, но вместе с тем оставляет ощущение какой-то утраты нерва. Дело в том, что действительно, понимаете, по этой книге Пелевина, который остался прежним, очень понятна дельта, очень понятна та динамика, которая в России случилась. Россия стала серьезной страной, стала страной, перед которой стоит серьезная проблема: либо она себя погубит, либо мир уничтожит. Tertium non datur, тут я сильно надеюсь, что это не так, но боюсь, что это близко к тому. Тут страна должна либо погибнуть и переродиться, либо погубить все вокруг себя, но она действительно заигралась с очень опасными материями. И как-то сочетание современной русской реальности, реальности жутко серьезной, с этим игровым, абсолютно издевательским текстом, –это сочетание в любом случае показательное. В любом случае Пелевину спасибо. Но он оттенил вот эту новую серьезность, она стала очевидной.
При этом, чего совершено нельзя отнять, у него по-прежнему прекрасные, живые диалоги, абсолютно точная фиксация каких-то ощущений. Когда там Бальмонт, описанный в начале второй повести, с похмелья сидит и пишет, пытаясь стихами о рабочем классе понравиться какой-то таинственной невидимой инстанции,— это сказано и жестко, и обидно, и довольно точно. Мне кажется, что Пелевин напрасно испытывает такое уж презрение к людям, которые пытаются как-то отозваться на реальность. Реальность, конечно, является сложной системой обманов, но есть в ней та подлинность, которую он, видите, чувствовать перестал. А вот во времена «Принца Госплана» чувствовал ее более прекрасно. Может быть, потому что она была более уловима, понимаете, более интерпретируема? Сегодня для того, чтобы ее поймать, нужны какие-то другие сети. При этом все равно книга Пелевина — это единственная за последний год новая русская книга, читая которую, я испытал неподдельное эстетическое наслаждение.
