Стэплдон, во-первых, всё-таки был не совсем материалистом. Он считал себя сторонником теории эволюции, но подходил к этой теории, прямо скажем, абсолютно безумным образом. Стэплдон — это такой довольный видный британский мыслитель и романист, которого ставили рядом с Уэллсом. Уэллс его очень высоко оценил. Но так случилось, что действительно массовая культура его никогда не принимала.
Я никогда не читал (хотя я знаю, про что там — то есть я пролиставал) его наиболее известных романов. Вот эта книжка «Последние и первые люди», «Last and First Men» — там человек, живущий на Нептуне, принадлежащий к 18-му поколению человеческой цивилизации, рассказывает судьбу этих поколений. Это очень скучно. Это немножко похоже на Деблина, на этот его знаменитый роман «Горы, моря и гиганты». Это такая довольно занудная антиутопия про 18 цивилизаций, сменивших друг друга. Это строго говоря, не роман, а эссе — по-моему, довольно монотонное, абсолютно без каких-то живых персонажей. И, по-моему, такая же занудная книга «Создатель звезд». Но я ее, опять-таки, не стал читать.
А вот что я у него читал и что я у него ценю необычайно высоко… Я несколько раз читал в Штатах такой семинар «Человек и животное в фантастике XIX-XXI веков». И главным образом это было на тему трансформации. В общем, если говорить серьезно, то это, конечно, зеркало классовых превращений. Может ли, условно говоря, кто был ничем, стать всем?
В фантастике это превращается в роман о человеке и животном типа «Острова доктора Моро»: можно ли путем хирургической операции сделать из человека животное и наоборот? Животное из человека, как показывает наш современный опыт, сделать нетрудно и даже без всякой хирургической операции. А вот как можно сделать из человека животное — об этом, начиная с Уэллса, думали очень многие.
Понятное дело, в России «Собачье сердце» и «Человек-амфибия» — скрестить человека с животным. Робер Мерль с его «Днем дельфина» («Разумное животное»). Север Гансовский с его «Днем гнева», где из отарков, разумных медведей, сбиваются стаи. Господи, Киз с «Цветами для Элджернона», где разумный магический мышонок с потрясающими когнитивными способностями.
И в этом ряду, по-моему, наиболее достойный текст — по крайней мере, сопоставимый с «Собачьим сердцем» — это роман Стэплдона «Сириус: История о любви и разлуке». Там герой влюблен в девушку, а папа данной девушки является очень крупным нейрофизиологом. Он проводит эксперименты на собаке. И вот овчарка Сириус — мало того, что у нее удалось стимулировать кору мозга, и у нее появилось абстрактное мышление — она выучилась говорить. Но она говорит с таким очень странным акцентом, поэтому герой никак не понимает.
И ужас в том, что герой влюблен в эту девушку, и Сириус влюблен в эту девушку. А она не знает, кому отдать предпочтение. Она ему говорит: «Понимаешь, во-первых, Сириус любит меня серьезнее. Для него я действительно весь мир. Он любит так, как умеют любить только собаки. Во-вторых, он будет мне верен всегда. Собачья верность не рассуждает. Вот тебе я скажу «Уходи», и ты утешишься. Хотя я и тебя люблю — люблю-то я тебя».
Там герой, например, моет посуду, а Сириус смотрит на него с мучительной завистью, потому что у него рук нет — «у меня лапки». Он, конечно, не может для нее быть ни партнером, ни спутником. Но тут встает вопрос о том, что такое любовь. Любовь — это ведь, оказывается, не секс.
Понимаете, действительно, вот этот Сириус не может быть ее партнером. Никакой зоофилии в этом романе нет. Но он любит ее глубже, сильнее, умнее, чем все люди. И она делает ставку на эту собаку. Потому что собака не предаст. Потому что есть отсутствующий у человека инстинкт верности. У человека есть инстинкт рабства — это хуже, это страшней, и мы сейчас это наблюдаем. Но вот инстинкта абсолютной верности, инстинкта морали, морали на уровне инстинкта у человека нет. И вот об этом роман Стэплдона.
Он такой грустный! Понимаете, самое ужасное, что примерно где-то во второй трети (там очень много научных отступлений — это всё можно пропускать) он начинает так любить эту собаку, так ее понимать! Как в «Цветах для Элджернона» вы начинаете уважать этого мышонка и безумно ему сострадать.
«Сириус» — это действительно классный роман. И тема не закрыта. Потому что расчеловечивание человека, описанное у Булгакова в «Собачьем сердце», и случилось в 30-е, как и было предсказано, и сейчас не за горами. Потому что человек — довольно опасное животное. И всё-таки мы, наверное, не венец эволюции.
Я всё чаще вспоминаю очень важную книгу того же цикла — «Войну с саламандрами»: не займут ли наше место саламандры? Которые послушнее, организованнее и в каком-то смысле человечнее. Помните, там же говорит Шоу: «Душа у саламандр непременно есть, и это отличает их от человека»,— такой тонкий, стилизованный, очень точный парадокс Шоу, который выдумал Чапек.
Вот не займут наше место? Ведь практически все (обратите внимание, это очень интересная тенденция), кто писал о гуманизированной собаке (кроме Булгакова), отдавали ей предпочтение. «Внук доктора Борменталя» Житинского — Шариков оказался единственным приличным человеком на весь поселок. «Разумное животное» Мерля — дельфин единственный, кто не хочет участвовать в войне. Отарки Гансовского не лучше людей, но они эффективнее людей и лучше организованы. И поэтому людям приходится научиться сбиваться в стаи.
То есть в конфликте между животным и человеком животное почти всегда выигрывает за счет двух вещей: иногда за счет того, что оно на уровне инстинкта добрее, а иногда за счет того, что оне способне к солидарности. То есть человек утратил очень многие черты стаи, но ничего не приобрел взамен — ни критичности, ни способности действовать в ущерб себе.
Всё чаще у Пелевина, у Сорокина (например, в «Докторе Гарине») возникает идея соития с нечеловеческим. А в фильме «Титан» — пожалуйста: машина оказывается более предпочтительным, более привлекательным сексуальным объектом. Это как вспомнить из Андрея Добрынина:
Не лоскуток, не уголок оборки —
Я запах твой храню в своей душе.
Так пахнет, выехав из цеха сборки,
Сверкающий автомобиль «порше».
То есть вот эта эротическая привлекательность машины угадана русской поэзией задолго до «Титана». Это я к тому, что сексуально привлекательным объектом животное может стать — оно лучше человека в некоторых отношениях. Может быть, поэтому любовь Джессики Лэнг к Кинг-Конгу была одним из самых трагических и самых безответных чувств в кинематографе ХХ столетия.
