Потому что неглубоко читал. Потому что Федор Михайлович не только либералов наших не жаловал. Федор Михайлович как раз не жаловал главным образом заговорщиков и провокаторов вроде Верховенского, который и есть самый страшный бес. А такие люди, как Кириллов, который по всем меркам современной России был бы экстремистом («Бога нет, поэтому надо застрелиться») у него скорее такой вполне любимый персонаж. А сейчас он был бы либо иноагент, либо нежелательный персонаж.
Вообще половина героев Достоевского, причем самых положительных… Например, Алеша Карамазов, потому что он создал организацию — ну, не организацию, а собирался с мальчиками, с Колей Красоткиным у Снегирева, у «мочалочки», у Илюшечки и его папы. Послушайте, это же «Сеть*». Это нежелательная организация. Все эти русские мальчики, которые так нравились Достоевскому, которые в «Братьях Карамазовых» самая светлая тема…
«Братья Карамазовы» — они же, простите, готовый набор статей. Тут вам, кстати, и старец Ферапонт, который абсолютный схимонах Сергий, и уж точно не дожил бы до нашего времени. Да он и так не дожил. Тут вам и Алеша Карамазов, тут и старец Зосима с его довольно неформальной проповедью и, в общем, с его недоверием ко всякого рода государственным структурам и вопросам чести.
Да, либералов наших он не жаловал. Но, знаете, наших авторитариев он тоже не жаловал — он от них довольно сильно натерпелся. Федор Михайлович Достоевский (обращаюсь, конечно, не к Владимиру Путину, а к тем, кто толкует его слова) был государственный преступник, 10 лет жизни которого были вычеркнуты за чтение письма Гоголю. У него образовался на этой почве некоторый стокгольмский синдром, но ортодоксальным христианином он так никогда и не стал.
Хотя и бывал принят в Константиновском дворце, дружил с Леонтьевым, а еще больше с Победоносцевым, он всё-таки был под постоянным тайным надзором, о чем он узнал и очень огорчился уже незадолго до смерти. Он уже стал такой лояльный, он уже говорил некоторым, что каторга была ему очень полезна и им была бы полезна — а сам был под тайным надзором. Когда он об этом узнал, он впал в такое же бешенство, как Пушкин, узнавший о перлюстрации своих писем к жене. Так что не надо Федора Михайловича впихивать в такую нишу.