Мы же знаем Достоевского как бы на полпути. Достоевский – активно эволюционирующий писатель. Вот это интересная штука, на самом деле. Тема эта очень плодотворная, настолько богатая, что не обойдешься часовым разговором. Скажу короче: Достоевский ушел, как и Диккенс, на полуслове. Диккенс действительно какой-то образец, какой-то праДостоевский, если угодно, на 10 лет старше. Он умер, не дописав важнейшую вещь, самую главную – «Тайну Эдвина Друда», которая стала величайшей тайной Диккенса.
Достоевский ушел на полуслове, не дописав «Братьев Карамазовых». Главная и лучшая часть Карамазовых, главная для самого Достоевского – житие Алеши – оказалась недописанной. И, повторяя слова самого Достоевского: «Вот мы теперь все его загадку и разгадываем». У той же Иваницкой была блестящая статья в «Октябре» о попытках продолжения «Карамазовых» разными авторами в 90-е годы XIX столетия.
Достоевский ушел на полпути прочь от Константиновского дворца, от Победоносцева, от партии тайной полиции. Ушел от Леонтьева, от государства-церкви – он все это преодолевал. И как раз старец Ферапонт в «Братьях Карамазовых» – это как раз традиция лже-старчества, которая сегодня очень актуальна и очень опасна. Он ушел от Великого Инквизитора к Зосиме.
И вторая книга «Карамазовых», второй том был бы об этом. Это была бы центральная его вещь. Но она осталась ненаписанной. Достоевский эволюционировал. Достоевский из «Записок из подполья», подпольного человека, которым он пробыл первые 20 лет своей литературной карьеры, уходил в сторону пророка. Он из подполья-то вышел, потому что его тщеславие было полностью удовлетворено. Его «Пушкинская речь» была абсолютным триумфом, но это смерть на взлете. Это триумф перед главным высказываниями. Он занял ту позицию, с которой мог бы учить и, может быть, спасти Россию.
Кстати говоря, Толстой одновременно на ту же позицию вышел и это реализовал. Ему посчастливилось прожить больше, а уже успешно или неуспешно – это отдельная тема. Но Достоевский не собирался пасти народы. Он собирался мучительно, страдальчески проживать альтернативный путь, проживать другую идеологию – не официозную, не диктаторскую, не церковную. Или, во всяком случае, живоцерковную, а не официально церковную. Он уходил к Зосиме. Я думаю, что он двигался идеологически в сторону Владимира Соловьева. И у меня есть ощущение, что самой интересной книгой Достоевского могла бы быть книга о путешествии в Америку.
Почему я об этом говорю? Видите ли, освоение Америки русской литературой началось в 80-90-е годы XIX столетия. Пушкин еще говорил, что весь мир ожидает откровение от Североамериканских Соединенных Штатов, но это может быть откровение демократии, а оно пошлее еще чем откровение аристократии, диктат большинства, и так далее. Оно может оказаться страшнее диктата одного человека. Но в любом случае, внимание россиянина притягивала Америка.
Вот Достоевский написал «Зимние заметки о летних впечатлениях» – о Европе. Ему предстояло, я думаю, с его потрясающим чутьем, в 80-90-е годы посетить Штаты. Он бы поехал туда обязательно, тем более что очень многие русские сектанты, страстно его интересовавшие, поехали туда – в США и Канаду. Для Достоевского Америка была образом смерти. Помните, Свидригайлов говорит: «Уеду». «Да вы что же, здесь не место», – говорит ему еврей. «А я собираюсь в Америку, я поеду очень далеко, в чужие краи», – говорит он.
Америка для него – это образ какой-то загробной реальности. И я уверен, что Достоевский ее бы посетил, и она бы ему понравилась. Понравилась бы она ему как религиозная утопия, как образ страны, создавшей себя по библейским заветам, где человек пытается без всякого официозного влияния построить себя по образу и подобию божию. И вот я дал в одном своем курсе лекционном одному очень умному мальчику задание в жанре альтернативной истории доклад «Достоевский об Америке». Что написал бы Достоевский, посетив Штаты? Это называлось бы, мне кажется, «Осенними заметками о весенних впечатлениях». В его жизни была определенная симметрия, которая не достроилась из-за ранней смерти. Он всего 60 лет прожил, по нынешним меркам он молодой писатель.
Мне кажется, это была бы гениальная книга. И Достоевский, пишущий об Америке; Достоевский, пытающийся оценить со своей точки зрения эту земную утопию, – это было бы жутко интересно.
Ведь понимаете, давайте назовем вещи своими именами. Мы можем любить Достоевского или не любить, но профиль и задача Достоевского – это открывать новые территории. Он открыватель новых территорий для России. Вот он открыл для России территорию подполья. Мне кажется, что он рожден был… а ведь по своему темпераменту он был очень сострадательным и добрым человеком… так вот, он рожден был писать утопию. И эта утопия русская могла ему предстать в Америке. «То над степью пустой загорелась мне Америки новой звезда». Мне кажется, что мысль Блока о том, что новая Америка возможна в России, была бы Достоевскому очень близкой.
Мы ничего не знаем о том, каковы были интересы, реальные устремления, реальные проблемы позднего, зрелого Достоевского. Мы знаем об этом из «Карамазовых», а «Карамазовы» – это роман прощания, это роман итогов, а не поиска нового. Поиском нового был бы великий новый роман. И мне кажется, что Россия, как она пытается за Гоголя написать второй том «Мертвых душ», так она и пытается за Достоевского написать второй том «Карамазовых». Но есть какой-то рок, что Россия не может вырваться из своего замкнутого круга и не может написать свою утопию – утопию Гоголя и утопию Достоевского. Это кому-то надо сейчас сделать.
Сейчас нам ее предстоит даже не писать, а строить. Потому что замкнутый круг привел к тому, что паровоз, бегая по этому кругу, уже развалился на детали. Значит, придется вместо того, чтобы писать второй том «Мертвых душ», придется его проживать. Я не думаю, что это очень весело, это по-своему довольно трагично. Но когда-нибудь надо начинать, когда-нибудь надо пытаться.
