Почему многих авторов интересует герой-хамелеон, вроде Зелига из одноименного фильма Вуди Аллена?

Аронофски — безусловно, потому что он продолжает традиции Нового Голливуда, он умудряется снимать интеллектуальные триллеры, скажем, вот этого «Черного лебедя» своего, он умудряется «Фонтан» делать довольно зрелищной картиной. Аронофски… хотя самое сильное его кино, насколько я помню, если я ничего не путаю, это «Реквием по мечте».

Что касается Вуди Аллена, то нет, конечно. Вуди Аллен — это вообще не совсем Голливуд. Это такой независимый нью-йоркский стиль, абсолютно отдельный, тоже очень разный на протяжении истории. У него есть пародии, есть трагедии, есть великолепные, там типа «Манхэттена», глубокие фильмы. Но все-таки Вуди Аллен — это сам себе режиссер и сам себе жанр. К…

Никто абсолютно, потому что российское искусство и российский социум не предполагает такой ниши. Вуди Аллен — универсально одаренный человек, музыкант, спортсмен, сценарист, скетчист, прекрасный режиссер, постановщик, например, такой прекрасной картины, как «Матч-пойнт». Я как раз люблю больше его жанровые экзерсисы, нежели его «Манхэттен» и вообще весь цикл про невротика нью-йоркского. Но есть у него шедевры настоящие, и я к нему отношусь с глубочайшим уважением, хотя читать его мне довольно скучно.

Русский юмор более трагичен, более экзистенциален. Как раз, может быть, в Довлатове есть что-то вудиалленское, но как раз то, что и в Вуди Аллене мне не очень нравится. Вот Венедикт…

Потому что Роман Полански имеет очень травматичный опыт жизни и, естественно, что его тревожит все ужасное — пытки, преследования, безумия, галлюцинации, сатанизм, бесчестье, клевета. Он постоянно сталкивался с проявлениями стадности, с проявлениями фашизма, и естественно, что большую часть времени снимает об этом, его интересует, почему он, такой маленький человек, всегда притягивал трагедии, а уж после того, что случилось с его женой, с Шерон Тейт, тут, по-моему, не о чем и говорить. Удивительно, что он вообще выжил.

И вообще мне кажется, что, понимаете, есть два режиссера, снимающие с абсолютной стабильностью, даже внешне немножко похожих — маленькие такие, хитрые — это…

Понимаете, сейчас модерну дается, как правило, такое уничижительное определение, что модерн –  это разрыв с традицией. А традиция – это по умолчанию, по определению хорошо. А модерн включает в себя разрыв с традицией, по определению. Но я рискнул бы сказать, что это трудный, сложный, долгий, мучительный разговор, потому что модернизм сам по себе – явление довольно демоническое. И модернизм возникает именно там, где традиция уперлась в тупик. Люцифера или Прометея зовут на помощь, когда ничего другое не помогло.

Да, в российской культуре случилось так, что традиция, славянофильство, сороковые годы уперлось в запретительство, уперлось в будущее. И тут понадобился модерн как…

Видите, меня интересовали прежде всего рассказы 1922-1924 годов. Я прочел книгу Тагера, где доказывалось, что это совершенно новый и совершенно не похожий на прежние этап его творчества. Сами эти рассказы меня поразили, я от Горького такого не ожидал. Больше всего поразил меня «Отшельник», очень сильно меня удивил рассказ «О первой любви» и «Голубая жизнь». «Карамора» произвела во мне полную революцию, «Рассказ о необыкновенном» разрушил мои представления о Горьком. Потом я прочел «Сторожа» и очень сильно обалдел, потом «Мамашу Кемских», потом в целом «Заметки из дневника. Воспоминания». И вот я начал думать, каким образом этот человек, знающий о людях ужасное и чуткий к этому ужасному, каким…

В каждом случае индивидуально. Я одно могу сказать: что образ перебежчика (мы об этом говорили), образ провокатора потому так важен в русской литературе, что образы вот этих врагов, условно говоря, охранителей-революционеров, слишком плоски. Поэтому самыми интересным становится образ провокатора или разведчика. Понимаете, ведь вот Штирлиц. Он действительно умнее большинства немцев и умнее большинства советских. Он не перебежчик, он двойной агент, но это особая такая черта русского национального характера ― его интерес к двойным агентам. Наверное, это то, что называла Белла Ахмадулина так точно: «К предательству таинственная страсть». Провокатор ― это вообще ключевая фигура в…

Я не очень люблю эту вещь, именно потому не люблю, что эмоционально я не нахожу с ней соприкосновения. Но эта вещь о том, о чем я говорю постоянно — о нежелании человека модерна испытывать навязанные эмоции, общепринятые. Вот там ему надо скорбеть — он не скорбит, надо радоваться, он не радуется, надо сострадать — он не сострадает. И он занят, очень сильно, вот этой такой анатомией своего мозга. В сущности, «Посторонний» — это переписанная на очень масштабном материале и расширенная в несколько раз «Карамора» Горького, где герой поражается плоскости своего мировоззрения и отсутствию понятия о добре и зле. С этим ничего не поделаешь, это черта модернистского человека. С этим надо жить, и это начало…

Ну, первое впечатление было чудовищным, мне было девять лет. И мне показалось, что это… Ну, знаете, когда я дошел до запаха бензина от сюртучка, который чистит отец перед свиданием с Сергеем,— ну, тут уж, конечно, я просто ревел не ревел, но я под очень сильным был впечатлением.

Тут видите какая штука? Относительно Андреева. Известно высказывание Льва Толстого, который сказал: «Я — я!— не рискнул бы писать о последних минутах приговоренных, а он себе позволяет». Действительно, в этом тексте при всей его силе есть и некоторая плоскость, некоторая ходульность. Когда человек заглядывает за грань жизни, он видит там нечто иррациональное. А вот этот текст Андреева, пожалуй, слишком…

Конечно, имел. Более того, мне кажется, что в этом смысле книжка Максима Чертанова об Уэллсе (в Англии уже, по-моему, переведенная) довольно показательна, потому что Чертанов первым у нас за большое довольно время попытался рассмотреть Уэллса именно как социального такого мыслителя, настоящего философа, монстра, в каком-то смысле как мастера социального прогноза. И, конечно, «Война миров» и в особенности «Машина времени», в огромной степени «Человек-невидимка» — это прежде всего социальные диагнозы и только потом уже фантастические опусы.

Мне кажется, что Уэллс — одна из крупнейших фигур среди наследников Диккенса, среди Честертона, Моэма, Уайльда, Киплинга. Рассматривать…

Это вообще инвариант Горького, по-умному говоря, его сквозная тема, когда человек испытывает пределы божьего или человеческого терпения, или терпения фатума, судьбы. У Горького есть несколько сквозных инвариантов, таких сквозных тем. Я не буду их перечислять, хотя они очень занятные. Но один из самых наглядных — это человек, лишённый нравственного чувства и проверяющий пределы божественного терпения. Самый наглядный здесь пример — это рассказ «Карамора». Помните, герою снится сон о том, что над ним нависает маленькое, твёрдое, плоское небо, серое, как бы жестяное? Вот он не чувствует неба, он видит плоскую картинку. Точно так же и здесь. Карамора почему предавал? Ему что, нравилось…