Человек модерна, как я уже говорил много раз тоже,— это человек, который не хочет, не любит испытывать предписанные эмоции. Человек, который более прагматик, нежели исполнитель ритуалов. Наиболее наглядные его портреты — это либо Ленин, каким он предстает в переписке (довольно ужасное зрелище), либо, простите, герой романа Камю «Посторонний». Человек модерна — он посторонний. Очень интересный портрет постороннего, человека модерна — Льва Абалкина — содержится в «Жуке в муравейнике», поэтому так амбивалентно отношение к этому герою.

Я не очень люблю эту вещь, именно потому не люблю, что эмоционально я не нахожу с ней соприкосновения. Но эта вещь о том, о чем я говорю постоянно — о нежелании человека модерна испытывать навязанные эмоции, общепринятые. Вот там ему надо скорбеть — он не скорбит, надо радоваться, он не радуется, надо сострадать — он не сострадает. И он занят, очень сильно, вот этой такой анатомией своего мозга. В сущности, «Посторонний» — это переписанная на очень масштабном материале и расширенная в несколько раз «Карамора» Горького, где герой поражается плоскости своего мировоззрения и отсутствию понятия о добре и зле. С этим ничего не поделаешь, это черта модернистского человека. С этим надо жить, и это начало…

Помилуйте, какой он нудный? 310 страниц, у Камю все романы очень короткие. Я говорил о нем применительно к лекции — «Пандемия в литературе». У нас есть такое решение с Сашей Яковлевой, которая ведет программу «Нобель»: мы сделаем с ней дистанционный эфир очередной про Камю, и, конечно, будем говорить про «Чуму».

«Чума» — лучший роман Камю, безусловно. Может быть, это особенность моего вкуса, я очень не люблю «Постороннего». Собственно говоря, Камю в наименьшей степени писатель; Камю — мыслитель. Конечно, он художник, но художник кьеркегоровского склада, теоретизирующего. Как Бергсон, в конце концов, тоже получивший «Нобеля» по литературе. И конечно, высшая точка его карьеры — это,…

Понимаете, как многие модернисты, он отвратительный тип. Это такая изнанка Камю: стартовые условия одинаковые, а выводы противоположные. Селин никогда бы не написал «Постороннего», потому что Селин никогда не ужасается этому новому безэмоциональному типу. И «Падение» он был никогда не написал. Он, я бы сказал, упивается падением, по-моему.

Было три великих автора: самый добрый — Виан, самый противный и самый мерзкий — Селин, самый умный — Камю. Вот это три писателя, которые создают портрет Франции 40-50-х годов. Мне представляется, что Селин — это совершенно омерзительное явление, циничное, одаренное, но лучшее его произведение — это не «Путешествие на край ночи», а «Арабески»,…

Мне кажется, что Камю – бесстрашный мыслитель и довольно обыкновенный писатель, не наделенный выразительной силой. Такое бывает, ничего в этом ужасного нет. И к «Чуме», и к «Постороннему» я отношусь с глубочайшим пиететом. Мне все понятно. Мне кажется, что «Падение» написано лучше всего. Но его романная трилогия уступает и «Мифу о Сизифе», и «Письмам к немецкому другу» 40-х годов. То есть для меня Камю прежде всего именно замечательный эссеист, публицист и мыслитель, создатель множества точнейших терминов. А «Чума», например, кажется мне написанной скучнее, чем она могла бы быть. Но с другой стороны, может быть, он и хотел изобразить страшную скуку пандемии, потому что в изоляции это неизбежно.…

Видите ли, в русской литературе революционеры изображены очень скудно, очень избирательно. Гораздо чаще там изображаются провокаторы. Потому что провокатор интереснее.

Понимаете, сотрудник охранки — довольно плоское явление. Революционер — такой, инсарского типа или эсеровского типа — при всей своей святости производит впечатление определенной мономании, определенной зацикленности на своих идеях и тоже некоторые плоскости.

Понимаете, я не помню ни одного сколько-нибудь привлекательного революционера в русской литературе, и реакционера тоже. Вот провокаторы бывают интересные. Двойные агенты бывают интересные. Тут неважно, реально ли то существующая фигура,…

Понимаете, я категорически против того, чтобы Сартра, Селина и Жене ставить в один ряд. Жене я не считаю писателем вообще, простите меня. Это такая экзотическая фигура, но его любили не за писательство. «Керель» — по-моему, очень плохая проза. И «Служанки», по-моему, плохая пьеса. Простите меня, я этого всего не люблю.

Что касается Селина и Сартра, то вот это к вопросу о послевоенной Европе или межвоенной Европе. Здесь, конечно, вы пропустили Камю. Камю — самый типичный автор этой эпохи, повествующий, с одной стороны, о расчеловечивании; а с другой, вот, «Посторонний» — это исповедь человека модерна, который не умеет испытывать предписанные чувства, который все время сам себе…

Видите ли, поздняя проза Толстого — это такой экзистенциальный взгляд на человека, голая проза о голом человеке на голой земле. И потом, Толстой был таким стихийным модернистом: он тоже не любил испытывать предписанные эмоции. Именно поэтому у него остранение так часто встречается: когда он читает Шекспира и должен испытывать восторг, а вместо этого испытывает недоумение и брезгливость. Герой убил человека и должен испытывать раскаяние, а вместо этого испытывает любопытство к тому, как будет устроена гильотина. Да, в общем, Камю во многих отношениях растет из Толстого, главным образом, в манере. Но это потому, что толстовская ненависть к предписанным эмоциям — вообще главная черта модерна.…

Нет, это не распавшаяся личность. И жизнь он воспринимает как игру только потому, что это один из людей модерна, лишенный врожденного нравственного чутья. Он не может испытывать предписанной эмоции.

Это как герой «Постороннего» Камю. Он убивает человека и ничего не чувствует, и не понимает, почему не чувствует. Это новая эпидемия, такое новое поветрие — рождение людей, для которых традиционная мораль ничего не значит. Это трагедия в каком-то смысле. Это трагический персонаж. Но это знамение времени.

И таких было очень много. Если вы прочтете Бориса Савинкова «Конь бледный», вы обратите внимание. Просто Горький лучше писал, меньше кокетничал, меньше любовался собой, а…

Понимаете, сейчас модерну дается, как правило, такое уничижительное определение, что модерн –  это разрыв с традицией. А традиция – это по умолчанию, по определению хорошо. А модерн включает в себя разрыв с традицией, по определению. Но я рискнул бы сказать, что это трудный, сложный, долгий, мучительный разговор, потому что модернизм сам по себе – явление довольно демоническое. И модернизм возникает именно там, где традиция уперлась в тупик. Люцифера или Прометея зовут на помощь, когда ничего другое не помогло.

Да, в российской культуре случилось так, что традиция, славянофильство, сороковые годы уперлось в запретительство, уперлось в будущее. И тут понадобился модерн как…