Ну, первое впечатление было чудовищным, мне было девять лет. И мне показалось, что это… Ну, знаете, когда я дошел до запаха бензина от сюртучка, который чистит отец перед свиданием с Сергеем,— ну, тут уж, конечно, я просто ревел не ревел, но я под очень сильным был впечатлением.
Тут видите какая штука? Относительно Андреева. Известно высказывание Льва Толстого, который сказал: «Я — я!— не рискнул бы писать о последних минутах приговоренных, а он себе позволяет». Действительно, в этом тексте при всей его силе есть и некоторая плоскость, некоторая ходульность. Когда человек заглядывает за грань жизни, он видит там нечто иррациональное. А вот этот текст Андреева, пожалуй, слишком рационален. Это простая экстраполяция мысли о смерти, то есть герои там вы иррациональное состояние не переходят. Вот Светлогуб у Толстого в «Божеском и человеческом» переходит в это состояние, он может спросить у палача: «И не жалко тебе меня?» Вот это невероятное прозрение. А у Андреева они, в общем, остаются теми же людьми, кроме Янсона, который до такой степени загипнотизирован страхом, что это такая уже вялая ватная кукла, страшная. Довольно жуткое произведение, при этом произведение не самого высокого разбора.
Понимаете, Андреев выигрывал, соприкасаясь с сильными чужими текстами. Он автор… не могу сказать, что вторичный. Ну, как бывают заводы вторичного виноделия, которые имеют дело с уже осуществившимся брожением, которые не сами производят вот это первое вино, первый купаж, а его берут, получают и потом смешивают. Вот Андреев — это тот самый случай, когда он подзаряжается от чужих первоисточников. «Иуда Искариот» написан на основании шведской модернистской поэмы (сейчас автора не вспомню). «Елеазар» — гениальной рассказ, но сделан из истории воскрешения Лазаря, из апокрифов.
Андреев, когда он описывает, так сказать, реальность первого порядка, он все-таки очень примитивен… не скажу, что примитивен, но слишком рационален. В таких вещах, как «Мои записки», скажем, или «Мысль», или «Тьма», в таких вещах он немножко, понимаете, отдает масскультом. И «Рассказ о семи повешенных» — при всей силе, такой несколько плакатной силе этого текста — это все-таки произведение массовой культуры, произведение, сделанное по довольно банальным лекалам.
А вот когда он подсоединяется к мощному источнику чужой фантазии или когда он пародирует, или когда он дописывает и делает, наоборот, страшнее — вот там он гений. Я все равно считаю Андреева гением, но я считаю, что его талант, его гений реализуется прежде всего в сфере драматургической. Вот в театре с его такой несколько плакатной и гротескной эстетикой — там, где надо писать такой широкой кистью, что она уже, по словам Корнея Чуковского, напоминает помело,— вот там он действительно малюет гениально. А в изображении тончайших движений человеческой души он, к сожалению, очень часто скатывается в банальность.
При этом то, что пафос «Рассказа о семи повешенных», отвратительность и бессмысленность смертной казни — с этим нельзя согласиться, потому что это рассказ не против смертной казни, хотя это как бы его прикладной смысл. Ну, это все равно, что варить суп на молнии. Точно так же… Понимаете, вот главное произведение против смертной казни — это очерк Короленко «Бытовое явление», такой как бы документальный роман, документальная повесть. Но они выходят оба на более серьезную проблему, на более серьезный вопрос: а жизнь имеет какой-то смысл, если есть смерть? Где найти источник смысла, если, как вы совершенно правильно пишете, раз!— и все исчезает? Андреев не дает ответа на этот вопрос.
Горький, прочитав «Рассказ о семи повешенных», был взбешен, он говорит: «Ну что это за революционеры, которые перед смертью не думают о бессмертии своего дела?» Большинство революционеров думали об этом и в этом находили источник сил. Ну, достаточно перечитать записки приговоренного террориста Авеля или воспоминания Савинкова (настоящие воспоминания, а не «Конь блед»). Достаточно перечитать предсмертные письма большинства эсеров-террористов. Они не врут, когда говорят об исполненном долге, о чувстве радости и облегчения, о счастье служить и растворятся в деле этого служения. Это все далеко не ложь.
Но для Андреева смерть уничтожает все, превращает мир в тотальную бессмыслицу. Если бы был смысл, если бы был ответ, Андреев бы дал его. Но ужас в том, что он его не находит. И именно поэтому «Рассказ о семи повешенных», с одной стороны, оставляет такой сильное и страшное впечатление, а с другой — все-таки не удовлетворяет читателя, все-таки не дает удовлетворения его вопрошанию, его негодованию.
И наверное, Андреев для себя никогда не разрешил вопрос о том, что можно противопоставить смерти. Ну, это и понятно. Андреев — такой человек биполярный, с очень выраженным биполярным расстройством. Все мемуары о нем говорят, что у него периоды бурной активности, когда он мог большую повесть написать запоем ночами за три дня, сменялись периодами апатии, обвисших, как плети, рук, полным непониманием, что делать, как, зачем жить. Он был совершенно, конечно, подрублен смертью первой жены Велигорской Александры, которая его понимала как никто. И именно жизнь Даниила Андреева трагически так началась — со смерти матери от родов. И безумно жалко Шуру, маму Шуру, Велигорскую. Она Андреева любила, и он с ней как-то вот успокаивался.
Боюсь я, что Андреев — это безответные вопросы, это дыра, уводящая в ничто. Гениальное художественное явление, но тем не менее художественное явление, которое так и осталась на уровне первых своих замечательных текстов. Дальше «Молчания» он не пошел, он за этим молчанием мира ничего не расслышал. Это не значит, что он плох или виноват. Это такое устройство души.
