Смерть приходит к человеку,
Говорит ему: «Хозяин,
Ты походишь на калеку,
Насекомыми кусаем.
Брось житье, иди за мною,
У меня во гробе тихо.
Белым саваном укрою
Всех от мала до велика.
Не грусти, что будет яма,
Что с тобой умрет наука:
Поле выпашется само,
Рожь поднимется без плуга.
Солнце в полдень будет жгучим,
Ближе к вечеру прохладным.
Ты же, опытом научен,
Будешь белым и могучим,
С медным крестиком квадратным
Спать во гробе аккуратном».
«Смерть, хозяина не трогай,—
Отвечает ей мужик.—
Ради старости убогой
Пощади меня на миг.
Дай мне малую отсрочку,
Отпусти меня. А там
Я единственную дочку
За труды тебе отдам».
Смерть не плачет, не смеется,
В руки девицу берет
И, как полымя, несется,
И трава под нею гнется
От избушки до ворот.
Холмик во поле стоит,
Дева в холмике шумит:
«Тяжело лежать во гробе,
Почернели ручки обе,
Стали волосы как пыль,
Из грудей растет ковыль.
Тяжело лежать в могиле,
Губки тоненькие сгнили,
Вместо глазок — два кружка,
Нету милого дружка!»
Смерть над холмиком летает,
И хохочет, и грустит,
Из ружья в него стреляет
И, склоняясь, говорит:
«Ну, малютка, полно врать,
Полно глотку в гробе драть!
Мир над миром существует,
Вылезай из гроба прочь!
Слышишь, ветер в поле дует,
Наступает снова ночь.
Караваны сонных звезд
Пролетели, пронеслись.
Кончен твой подземный пост,
Ну, попробуй, поднимись!»
Дева ручками взмахнула,
Не поверила ушам,
Доску вышибла, вспрыгнула,
Хлоп! И лопнула по швам.
И течет, течет бедняжка
В виде маленьких кишок.
Где была ее рубашка,
Там остался порошок.
Изо всех отверстий тела
Червяки глядят несмело,
Вроде маленьких малют,
Жидкость розовую пьют.
Была дева — стали щи.
Смех, не смейся, подожди!
Солнце встанет, глина треснет,
Мигом девица воскреснет.
Из берцовой из кости
Будет деревце расти,
Будет деревце шуметь,
Про девицу песни петь,
Про девицу песни петь,
Сладким голосом звенеть:
«Баю, баюшки, баю,
Баю девочку мою!
Ветер в поле улетел,
Месяц в небе побелел.
Мужики по избам спят,
У них много есть котят.
А у каждого кота
Были красны ворота,
Шубки синеньки у них,
Все в сапожках золотых,
Все в сапожках золотых,
Очень, очень дорогих…».
Это уже, так сказать, постстолбцовское стихотворение, или внестолбцовское. Оно не имеет отношения к четырехстопной ямбической, торжественной городской структуре и культуре «Столбцов». Оно скорее приближается к циклу вот этих загробных готических баллад, как «Меркнут знаки зодиака». Характерно, что здесь тот же самый четырехстопный хорей.
Ну а в чем смысл этого стихотворения, понять как раз не очень сложно, потому что Заболоцкий сложен главным образом с формальной стороны. Содержание его стихов в данном случае довольно хрестоматийно, потому что речь идет о классической линии. Есть такой сюжет, когда смерть приходит за человеком, а он обещает ей дочь, или сына, или родственника — мужа, жену. Но потом обхитряет и не дает никого. Здесь тот случай, когда жертва принята, когда в жертву приносится дитя, дева.
Но здесь что важно? Заболоцкий действительно рассматривает два разных отношения к смерти. Для обэриутов, для всех, кто входил в кружок «чинарей», Федоров не пустой звук, русский космизм не пустой звук — особенно интерес к идее посмертного воскресенья, к идее, что мертвые встанут. Но идея буквального воскресения мертвых вызывает у Заболоцкого глубокое омерзение. Омерзение чисто физиологическое:
Вроде маленьких малют,
Жидкость розовую пьют.
Такой кошмар — не просто эстетика безобразного, сплошной гнили, но еще и эстетика такого гротескного уничижения. «Была дева — стали щи». Такое снижение трагедии, превращение ее в балаган.
Действительно, в буквальном воскрешении (или в буквальной реставрации) всегда есть что-то омерзительное, что-то напоминающее классический рассказ Эдгара По «Странное происшествие с мистером Вальдемаром», когда покойник разложился под руками. Его попытались воскресить и вывести из месмерического состояния, а он сгнил и разложился. Здесь то, что мне говорила Майя Иосифовна Туровская в нашу единственную встречу за год до ее смерти: «Мы думали, что после краха советского настанет русское. А после краха советского настало мертвое, которое полежало под этим советским и окончательно сгнило».
Вот в этом и ужас, что любое воскрешение, будь то воскрешение отношений, когда-то бывших, воскрешение трупа, уже сгнившего, воскрешение прежнего образа — это искушение. Так и названо у Заболоцкого стихотворение. Искушение довольно страшное, потому что всегда есть соблазн увидеть дорогого покойника живым. Но не забывайте: вы увидите его неживым. Вы увидите его ходячим мертвецом.
На этом парадоксе построен как раз стивен-кинговский триллер «Кладбище домашних животных». Когда воскрешение домашнего животного или домашнего любимца (это же кладбище домашних любимцев — pet cemetery) когда, допустим, воскресает любимый член семьи, он воскресает не прежним.
Вот в этом весь кошмар: нельзя ничего воскресить. То, что умерло — умерло. Оно продолжает свое существование в ином измерении, но попытки вызвать его на свет — это будет неизбежно воскрешение Лазаря, который действительно, как это описано в Евангелии с предельной такой, я бы сказал, натуралистичностью, встает смердя, весь в язвах и в смрадных пеленах. Естественно, Леонид Андреев в своей манере договаривать вслух до конца всё самое ужасное написал своего «Елеазара», где взгляда Лазаря никто не может вынести, и поэтому его ослепляют и удаляют в пустыню, и он умирает там — страшный, опухший, всё время пахнущий гнилью.
Мысль Заболоцкого здесь довольно проста, хотя неочевидна и выражена еще в такой нарочито бурлескной форме. Карнавал на тему смерти — это же вечная вещь. Кстати, не только в России — в Мексике это целая культура. Обтанцовывание смерти, такое ее превращение. Как у Цветаевой, превращение ее в карнавал, в балаган. И вот здесь, в этой балаганной форме, такой карнавальной, сказал бы Бахтин, заложена, как ни странно, довольно глубокая и точная мысль — что попытки буквального воскрешения отношений, любимого друга, социального строя приводят только к тому, что встает страшный труп и разлезается по швам, и черви из него глядят. А что же нужно вместо этого? А вместо этого нужно превращение.
Про девицу песни петь,
Сладким голосом звенеть…
Солнце встанет, глина треснет,
Мигом девица воскреснет.
Из берцовой из кости
Будет деревце расти.
Надо не воскрешать прошлое, а трансформировать его, превращать его во что-то, что, как деревце, имеет какой-то потенциал роста. Я думаю, что все, кто пытается сейчас как-то воскресить советскую или мертвечину, или русское отжившее, совершает серьезную ошибку. Ошибку Луиса Крида из Стивена Кинга. Не воскрешать надо, а превращать, претворять. Потому что главная способность живого — это способность развиваться.
Как претворять — это надо думать. Вот это вам, кстати, хороший ответ на вопрос, как быть, если прежние места так мучительно о себе напоминают. Это как раз несложно. Сделайте из этого новую творческую форму, сделайте из этого новый сюжет — и тогда да. А если нет, то умейте хлопнуть дверью. Умение расставаться — это одно из высших умений.
