Насчет Джармуша все сложно, это сложная картина, что символизирует там Блейк — надо долго думать. А может быть, не надо думать вовсе, сказал же Вербински, что надо воспринимать все фильмы Джармуша подсознательно, а попытка осознания, разбираться в них, только опошляет дело. Кстати, мне кажется, когда сам Вербински стал снимать в расчете на подсознание, когда снял «Лекарство от здоровья», он, конечно, потерял в художественной силе, потому что лучше всего ему удается крепко продуманные и сильные художественные сюжеты. Он не импрессионист совсем.
А вот что касается темы ожившего мертвеца, то здесь я могу только вспомнить свое давнее наблюдение, замечательный психолог Юлия Крупнова мне его подтвердила, что чем моложе и чем гибче, так сказать, чем менее устоялась, чем менее засахарилась культура, тем она толерантнее к восставшим мертвецам. Восставший мертвец больше всего пугает традиционалистов, тех, для кого конституированное такое положение вещей: «Спящий в гробе мирно спи, жизни радуйся живущий»,— оно для них самое дорогое. Поэтому восставший мертвец вызывает у них ужас.
И обратите внимание, что миф о вампире существует в основном в старых, консервативных культурах — в славянской культуре, в культуре карпатской, откуда собственно родом все эти предания, которые Мериме так замечательно стилизовал в «Гусли». А вот когда в американской культуре молодой воскресает мертвец, какой-нибудь дедушка из участников Гражданской войны, он, как правило, симпатичный, он помогает герою, он начинает даже с ним дружить и совместно действовать. И вообще молодые культуры к восставшим мертвецам относятся толерантнее.
Больше того, скажем, Юля Крупнова та же, она занималась цыганским фольклором, и она обратила внимание на то, что в цыганской культуре, в цыганских сказках воскресший мертвец не является объектом ужаса, а наоборот, ему радуются, его приветствуют как-то — сажают за стол, с ним веселятся. Потому что в цыганской культуре представления о добре и зле не такие жесткие, они блуждающие. Вообще цыгане не догматики, ни в поведении, ни в фольклоре. И поэтому там восставший мертвец скорее радует.
Я помню, Андрея Синявского спросил: «Андрей Донатович, а чем объясняется тот странный факт, что мертвец вызывает в фольклоре ужас? Надо радоваться, что пришел родственник». Говорит: «Да, они поначалу и радуются, но дело в том, что этот мертвец может жить только за счет живой крови. Он обязан, обречен их сосать».
Вот вампир у Пушкина — он потому такой частый образ, что как Пушкин живет этим вбиранием мира, этой собственной внутренней пустотой, которую постоянно надо насыщать, так же ему близок и вампир, потому что вампир сосет ближних не со зла, это он их так целует, это его проявление любви. Но он не может жить без свежей крови. Когда он появляется, он получить жизнь может только от живых. Это довольно глубокая мысль.
И поэтому оживший мертвец так страшен, поэтом ориентация консерваторов на прошлое, на попытки реанимировать прошлое, она так бессмысленна, потому что это прошлое обречено сосать живую кровь, и оно будет действительно иссушать живые явления.
Об этом собственно я писал, страшно сказать, в статье девяносто шестого года «Вот вам пир» — статье, посвященной этой массовой тогда уже очень ностальгии по советскому. Я-то по советскому не ностальгирую, я как раз говорю, что вернуть это невозможно. Надо только признать, что это было во многих отношениях лучше, чем сейчас, и может быть, что-то из советского проекта нам ещё предстоит выстроить заново. Но вообще любая ностальгия по прошлому имеет, конечно, глубоко вампирическую природу, как это ни ужасно.
