Не могли бы вы рассказать о феномене литературы Австро-Венгрии?

Павич – это при довольно бедном интеллектуальном насыщении, при довольно бедном понятийном аппарате замечательное умение рассказывать историю каждый раз другим способом. Эта нескучность делала бы его идеальным кандидатом на Нобелевскую премию.

Почему магический реализм популярен в Европе, тоже понятно. Потому что это остатки постромантического мировоззрения, это желание рассказывать сказки вместо унылых производственных сочинений, вместо унылого монотонного реализма. Мне-то как раз кажется, что магический реализм родился вместе с Гофманом. Он умел сочетать сновидческую достоверность деталей и полную непонятность целого, что и создает эффект страшного и заставляет нас…

Кафка – неизбежный этап в развитии европейской литературы. Без Кафки – это редкий писатель – ее сегодня не представишь. Если бы Кафки не было, его надо было выдумать.

Это человек, который с такой детализацией протоколирует ужасы, сочетая абсолютную обыденность с чудовищным садизмом, – это один из кузнецов реальности ХХ века. Но не потому что он это создал, а потому что он почувствовал это первым, он первым об этом сказал. Наделенный патологической (национальной и профессиональной) чувствительностью к нему, Кафка был «чувствилищем»: он ощущал происходящее вокруг насилие всей кожей, ежесекундно. И я думаю, что без кафкианского кошмара, кафкианского сна, где целое так отчетливо, а…

Понимаете, можно ли вообще в переводе полностью сохранить стиль автора? Я в это совершенно не верю. Я сейчас в большой и хорошей компании перевожу «Март» Куничака. Мы с Лукьяновой вместе это делаем, еще с несколькими людьми. Потому что тысячестраничный роман невозможно перевести в одиночку при той нагрузке, которая есть у меня. А Куничак – это такая хорошая литература, что невозможно ее переводить буквально. Нужно для всего искать аналог. Равным образом, за какого бы автора вы ни взялись, вы обречены преодолевать (по-набоковски говоря) наследие отцов, потому что вы обязаны осовременивать язык, придавать ему черты. Это как киноадаптация шедевра.

Невозможно адекватно перевести хорошо…

Он был одним из первых в своем жанре – в жанре  такого позднего мистического реализма. Он как музыкант Берг в «Дворянском гнезде» силится что-то выразить, но это что-то не всегда достигает гармонического совершенства такого. Как и Хармс, это попытка русского Кафки, но у него есть замечательные догадки. Для меня Кржижановский все-таки очень  умозрителен, при всем уважении к нему. Я люблю Кржижановского читать, и не зря Андрей Донатович Синявский называл его одним из своих предшественников, учителей. Мнение Синявского здесь авторитетно, потому Терц – лучший представитель магического реализма  в литературе 50-60-х  и 70-х годов.

Я высоко оцениваю…

Ну а как вы будете экранизировать Лавкрафта? Он же такой визионер, чтобы не сказать духовидец. И это в любом случае будут какие-то, может быть, готические пейзажи, какие-нибудь ночные берега или водовороты, но это не будет Лавкрафт. Потому что Лавкрафт – мир, увиденный через фильтр, мир опоэтизированных уродств, мир готики. А вообще готика разве хорошо экранизируется? «Великий бог Пан» мейченовский до сих пор не экранизирован. «Возрождение» Кинга если экранизирован, то плохо. В любом случае, не знаю. Надо посмотреть, кстати. А вообще готические тексты – что, Эдгара По много экранизировали? А экранизированное безнадёжно испорчено, как «Маска красной смерти». Это видения, которые не…

Что касается «Сельского врача», то там всё понятно. Сельский врач — это писатель, который не может исцелить болезни этого мира, а может только стеснить его в его постели. Так мне это кажется. Как раз вот этот мальчик с гнойной червивой раной на боку — это и есть мир, которого он не может исцелить.

И там очень точно, что его лошади над ним смеются. Бешеные лошади его несут. Смеются совершенно как у Тургенева в «Кларе Милич». Лошади — это дар. Его сумасшедший талант, который влачит его куда-то по миру и не дает ему остановиться. «Сельский врач» — как раз довольно прозрачная аллегория.

Как был Лосев, так и остался. Самый любимый – все равно Слепакова. Я перечитываю сейчас ее новыми глазами и вижу, что она с поразительной точностью обо всем предупреждала. Но близкий все равно Лосев. Мне Наталья Шарымова сообщила, что умерла Нина Лосева, вдова Льва Владимировича. Это последняя нитка, которая нас с ним связывала. Можно было еще прийти к ней в Нью-Йорке, с ней поговорить. Не скажу «поболтать» – это всегда был трудный разговор. Но она была человеком великолепного ума, проницательности, очень тонкого понимания людей. С ней всегда было колоссально интересно. В ней был лосевская деликатность и лосевская жесткость, в таком вот удивительном сочетании. Лев Владимирович  –…

Строчки из стихотворениня его «Невидимой баллады»:

В небе того же цвета,

Что грифель карандаша,

Невидимое вот это

Выводит душа.

Кстати говоря, с Лосевым всегда, когда он мне снится (а снится он довольно часто), есть ощущение, что он тут. Что он как-то может что-то подсказать, сказать. Я думаю, что посмертное бытие — оно вроде книги. Оно не постоянное пребывание: от такой вечности с ума сойдешь — всё время быть живым. Это как книга: тебя снимают с полки, и тогда ты говоришь. Это как-то срабатывает. Но не постоянное присутствие.

И вот Лосев в этих мечтах о невидимом присутствии удивительно точно стилизует…

«Шакалы и арабы» — там нечего особенно анализировать. Во-первых, и то, и другое — сны, в которых, видимо, герою, Кафке снятся какие-то инварианты его собственных кошмаров. И в этом смысле толковать их так же бессмысленно, как толковать сновидения.

Но, скажем, «Шакалы и арабы» и «В исправительной колонии» отражают одну и ту же ситуацию. Чужестранец приезжает в некое рабское общество (арабское рабское), где в одном случае наказывают осужденного, а в другом шакалы тайно следят за арабами. При этом у шакалов, питающихся падалью, такое завышенное представление о себе и о чистоте своих занятий. Поскольку они настолько отвратительны, что в этом уже есть какая-то чистота, совершенство. Некая…