Такие писатели, как Чабуа Амирэджиби, даже если бы он был один, сделали бы честь любой европейской литературе. Ну и Гурам Панджикидзе, и Нодар Думбадзе. И вообще в Грузии была очень могучая поэзия. Отар Чиладзе, конечно. Это всё достаточно серьезно.
Разумеется, грузинская литература среди всех республиканских выглядела наиболее модернистской. Она меньше всего боялась касаться больных проблем, которых, скажем, Амирэджиби в «Дата Туташхиа» коснулся, пожалуй, наиболее отважно. Потому что дело в том, что Мушни Зарандиа — второй герой, искренний охранитель, двоюродный брат и антидвойник Даты Туташхиа — это, пожалуй, более важная фигура.
Мне как-то сказал один из лучших современных драматургов (не буду его называть, потому что это был конфиденциальный разговор): «А ведь Мушни Зарандиа интересней, чем Дата Туташхиа, потому что это один из немногих образов пылкого, искреннего, не карьерного, а прошедшего через долгие сомнения, через горнило долгих терзаний лоялиста».
У нас таких персонажей почти не было. И совершенно правильно пишет Акунин, что огромное большинство бесчестных людей, людей, руководствующихся только карьерой, стояло на службе режима из абсолютно пошлых и низменных соображений.
Совсем другое дело — именно грузинская коллизия, когда Дата Туташхиа противостоит человеку, искренне верящему в необходимость борьбы с революционерами, в необходимость консервации. Ну, у Окуджавы в «Свидании с Бонапартом» есть такой герой, который говорит о том, что кто-то должен холодным гранитом охлаждать наши не в меру горячие головы.
Искренний охранитель — это явление даже более глубокое и сложное, чем, скажем, Победоносцев, в чьем поведении, мне кажется, всё-таки важнее патриотизма, важнее искренней любви к России был страх за свой статус. Он понимал, что его статус перестанет быть незыблемым, как только появится серьезная конкуренция. Поэтому он и пытался ограничить образование. Ведь вряд ли Победоносцев способен выдержать сколько-нибудь серьезную дискуссию с убежденным оппозиционером. У него резон один — запретительство.
А вот такие герои, как Мушни Зарандиа — это такие рыцари охранки. Они были, и это, в общем, в русской литературе практически не отражено. А вот Кожинов, автор предисловия к «Дата Туташхиа», акцентировал внимание именно на этом персонаже. Это тоже очень неслучайно.
Иными словами, грузинская литература 70-х годов могла себе позволить, наверное, несколько большую степень отвязанности, большую степень свободы.
Тут ведь понимаете, в чем дело? Это тот парадокс, о котором, применительно к национальным литературам, всегда приходится говорить. Большинство национальных литератур построены были на требовании свободы и независимости. И национальная независимость была пусть прикровенной, пусть как-то подспудной, но всё-таки идеей. И в Белоруссии, и в Грузии, и в Украине она тлела. А вот в России этой свободы не было. Там был совершенно другой вариант. Наоборот, Россия, защищая свою национальную идентичность, защищает прежде всего идентичность имперскую.
И обратите внимание, что ведь в современной России тоже есть некоторое количество (правда, их мало, но есть) абсолютно искренних лоялистов. Для них защита российской идентичности — это прежде всего защита вертикали и, главное, защита такого устройства, при котором большая часть населения являются совершенно бесправными рабами. Лишь бы наша осажденная крепость сохранилась.
То есть это в известном смысле борьба за свою свободу быть рабом и за то, чтобы испытывать наслаждение от этого рабства. Такое несколько подпольное, достоевское, мазохистское гаденькое наслаждение от того, что мы самые свободные рабы. Что мы в наибольшей степени рабы, что мы хотим этого унижения и, как говорил парадоксалист из «Записок из подполья», извлекаем из этого самый сладкий сок.
Вот в этом особенность русского национализма. Потому что все республиканские национализмы были основаны всё-таки на требовании если не демократии, то самоопределения. А российский национализм — это, как ни странно, полное отрицание чьей-либо свободы на самоопределение и полное подчинение государственным нуждам. Такой апофеоз государства: все борются за свободу, а мы за государственность.
И поэтому русские националисты — такие, кондовые, как те же Ганичев, Кожинов, Семанов — никогда не хотели политических свобод. Они всегда относились к европейским ценностям презрительно. Они видели в рабстве какое-то особенное упоение, симфонию государства и народа, какую-то особую кротость. То, о чем Алексей Константинович Толстой сказал исчерпывающе:
Мы послушны, мы ленивы,
Все у нас из рук валится,
И к тому ж мы терпеливы —
Этим нечего хвалиться!
Боюсь, что этим действительно нечего хвалиться. И поэтому, еще раз говорю, национальное чувство везде ведет к торжеству свободы, а у нас это, в общем, наоборот. Мы всё время боремся — да, за свою свободу, безусловно, за свой суверенитет, безусловно. Но это свобода жить так, как хотим мы, а мы хотим жить плохо. Это до некоторой степени повторяет знаменитую формулу Шолохова: «Мы не пишем по указке партии — мы пишем по указке наших сердец. А сердца наши принадлежат партии». Это хитрая, но довольно наивная уловка.
