Понимаете, я начитываю курс лекций по «республиканской литературе», по литературе советских республик. Начитал я уже грузин, украинцев и белорусов, дальше мне предстоит Армения, Азербайджан и Киргизия (в основном Айтматов). Дело в том, что тут возникает такая парадоксальная ситуация, вот этому я, пожалуй, уделил бы внимание более глубокое. Миф, мифологический или магический реализм возникает там, где есть колонизация. У Маркеса двойная колонизация — сначала инками, потом испанцами, у Фолкнера двойная колонизация — сначала победа над индейцами, потом победа над южанами.
У грузин явная совершенно двойная колонизация: скажем, мифологический роман Отара Чиладзе или «Дата Туташхиа» — еще один роман миф Амирэджиби. Аннинский в своей блистательной статье о литературном портрете Чиладзе, где он разбирает «Шел по дороге человек», задается вопросом, каким образом латиноамериканец и грузин одновременно написали два романа-мифа, очень похожих? И вот эта связь колонизации… Я не думаю, что в российском случае это была строгая колонизация; скорее, имела место внутренняя колонизация (по Эткинду), но это была такая «модернизация извне», назовем это так. Хотя многие в Грузии считали, что, подарив мир, тем не менее Россия повлияла и позитивно, и негативно. Там разные есть свойства. Один герой Чавчавадзе говорит: «Лучше бы нам быть самими по себе», хотя автор амбивалентнен к этому высказыванию.
Я думаю, связь здесь та, что бегство в миф — это в известном смысле бегство от попыток модернизации к каким-то первоосновам бытия. Это неприятие чужой, навязанной системы ценностей и попытка бегства в архаику, понятную совершенно. Это попытка бегства в миф. Неслучайно героями этих текстов чаще всего становятся старики и дети, а взрослые люди присутствуют меньше, как ребенок в «Белом пароходе» или как волки у Айтматова, такие животные мудрые, но наивные, голубоглазая эта волчица. Бегство в миф — это антипсихологизм, и это легко понять, потом что психологизм — это как совесть по сравнению с честью. Понимаете, психологизм всегда конформен, он пытается оправдать компромисс, он навязывает объяснения. Психологизм — это у Трифонова, где герои на каждом шагу объясняют сами себе, почему они иначе не могут и почему они предают себя на каждом шагу. А миф — это вот у Искандера, где Чик — ребенок или Сандро — старик, это бегство из психологии. И вот у Айтматова это очень показательно: это и «Пегий пес, бегущий краем моря» (он очень гордился тем, что выдумал миф, а не подслушал его, и Санги поразился — писатель северный — аутеничноси этого мифа); точно также и у Рытхэу попытки бегства — абсолютно мифологичен же роман «Сон в начале тумана».
Бегство в миф — это как у Маркеса, это неприятие рационализма, потому что ценности рационализма себя не оправдали. Это бегство и от американцев, попытка бегства еще от американской колонизации той же Колумбии… Миф — это ненависть к модерну, который навязал чужой, универсальный, глобальный образ поведения, бегство к корням, романтическое бегство. Если вам не нравится слово «архаика», говорите, что это бегство в первооснову или, как мне предложил замечательную формулировку мой друг Александр Зонтиков, очень авторитетный для меня критик, это «бегство в романтизм», потому что для романтизма всегда характерна мифология, такая мифологизация. И, конечно, Дата Туташхиа насквозь романтический, байронический герой. Поэтому айтматовское творчество с его поэтизацией, с его возвращением к основам мифа — это во многом следствие страха перед модерном, но страха оправданного, в общем. Потому что в конце концов модерн в каком-то предельном своем развитии, наверное, ведет к обезличиванию, наверное, ведет к некоей эмоциональной глухоте. Это довольно серьезные, печальные вещи.