Хочу разрушить еще один миф – у Хемингуэя совершенно не было желания становиться сверхчеловеком. У Хемингуэя была в жизни одна амбиция, которая во всех его интервью (не очень многочисленных), во всей его публицистике, во всех его признаниях в письмах: он хотел писать лучше других. А «лучше» для него значит точнее. Просто наиболее точно пользоваться единственными словами. Амбиции быть сверхчеловеком у него было именно потому, что он понимал, что сверхчеловек писать не будет.
У него была, конечно, была такая амбиция выглядеть мачо. Но мачо очень уязвим, победитель не получает ничего. Он хотел выглядеть настоящим мужчиной, героем-любовником, спортсменом, покорителем женщин, высот и лошадей. Но он понимал, что залогом успешного писания является душевная чуткость, душе нельзя окостеневать. Поэтому он был такой большой раной, он был очень уязвим и самолюбив.
Самолюбие его доходило до того, что он однажды на Фолкнера окрысился. Фолкнер его упрекнул в том, что ему не хватает иногда силы и отваги называть какие-то вещи своими именами. Хемингуэй заявил: «Как, мне не хватает отваги? Да вот, у меня знак за храбрость солдатскую». Недоразумение быстро выяснилось, но готовность в любой момент встать на дыбы была колоссальной. Эренбург его спросил, пользуется ли он телеграфом, отправляя свои корреспонденции из Испании. Хемингуэй его хотел быть, уловив намек на телеграфный стиль своей прозы. Он был человек болезненно уязвимый. У него была одна амбиция: «Дело писателя – писать, а я и так разболтался». Слишком важно для него было, чтобы каждое слово стояло на месте.
Отсюда и почерк его – предельно разборчивый, отсюда и его уважение к коллегам-писателям и коллегам-журналистам. Вот мне кажется, что для Хемингуэя амбиция писать лучше остальных, точнее, четче остальных стоит на первом месте, затмевая все остальные желания и комплексы.
