Войти на БыковФМ через
Закрыть
Литература

Можете ли вы вспомнить российских авторов, описавших мировую войну так, как описана она в романах: Олдингтона «Смерть героя», Ремарка «На Западном фронте без перемен», Хемингуэя «Прощай, оружие!»?

Дмитрий Быков
>250

Я не могу вспомнить ни одного русского такого романа воспитания о потерянном поколении. Ну, причина довольно очевидна: у нас же это разрешилось в революцию, а во всем мире — нет. Поэтому рефлексия по поводу Первой мировой войны в российском обществе и не оправдана, потому что это для Хемингуэя и, может быть, для Ремарка это поколение было потерянным, а для России эта война привела к революции, вырастила поколение революционных борцов, блестящих людей. И говорить здесь о каком-то потерянном времени, в которое страна так бездарно ухнула на четыре года? Нет, этого не было.

Но проблема ещё в одном. Понимаете, у меня была когда-то довольно большая статья о Ремарке, где я пытался объяснить типологию военных романов. Вот есть романы пацифистские — о том, какой ужас — война. Условно говоря, барбюсовский «Огонь» и отчасти Олдингтон. Есть романы воспитания, типа «Воспитания под Верденом» (это роман Арнольда Цвейга), ну и другие замечательные люди. В особенности много у немцев, конечно, было таких текстов. Это история о том, как формируется во время войны характер. Были романы социальные — о том, как война формирует борцов. Ну и наконец, романы религиозного плана — с такими жестокими вопрошаниями к Богу: если он действительно все видит и контролирует, то как он допускает такое зверство?

Нужно вам сказать, что Первая мировая война была для мира гораздо большим шоком, чем Вторая. Некоторые считают, как Максим Кантор, что это была одна война с двадцатилетним перерывом. Но я, вообще-то говоря, склонен думать, что Первая мировая война больше шокировала мир именно потому, что она была совершенно бессмысленной и беспричинной. Вот это было в четко совершенно виде действие закона истории, безличного и беспощадного. Эта война имела одну причину — пресыщенность мира культурой и такое расчеловечивание довольно быстрое, достижение потолка сложностей, когда думали прыгнуть в сверхчеловеческое состояние, а прыгнули в результате в недочеловеческое.

Ну и по большому счету Первая мировая война случилась потому, что это была попытка темных сил затормозить перед прорывом в модерн, это была попытка убить модерн. Ну и она почти осуществилась, потому что по странному совпадению вышло так, что модерн победил только в России, и то ненадолго; весь остальной мир был отброшен в чудовищную архаику, в архаику фашизма. И все участники мировой войны, кроме Штатов, которые она задела по минимуму, только крылом, все участники мировой войны были отброшены на позиции домодернистские, на позиции середины XIX столетия. Это очень, конечно, обидно.

Почему этого не было в России? Ну, потому что в России война воспринималась как пролог к революции. Вообще в России все проблемы режима до такой степени уже подошли к критическому порогу, что единственное, что можно было сделать — это перевод войны империалистической в войну гражданскую. По сути, в российском сознании война воспринималась как первая ступень революции, первая ступень вот этой революционной ракеты. Во всяком случае, именно так она трактовалась в главном эпическом романе — в «Хождении по мукам» Алексея Толстого. Так же трактовалась она в «Тихом Доне» шолоховском. И естественно, что все остальные эпопеи созидались по этой матрице и начинались с войны. Ну, так же как у Толстого роман о войне двенадцатого года начинался с Аустерлица, с пятого, так же и все русские революционные эпосы начинались с четырнадцатого и даже тринадцатого года.

Тут надо ещё отметить, конечно, что, по крайней мере, пара книг о войне, о том, как человек на войне меняется, самовоспитывается и так далее, она была написана, такая попытка была. Это прежде всего гумилевские «Записки кавалериста» — на мой взгляд, выдающееся произведение, хотя в нем, конечно, самого автора (и это понятно) гораздо больше, чем войны. Это книга «Народ на войне», об авторстве которой до сих пор спорят и которая, скорее всего, была действительно не столько синтезом каких-то записей о народе, сколько творчеством одного человека.

Ну, если уж так смотреть, то ведь большинство российских фольклорных произведений — ну, квазифольклорных — были на самом деле произведением совершенно конкретных авторов. Ну, например, бажовские сказы — я думаю, что участие самого Бажова здесь было, так сказать, подавляющим, главным. Он сам это все выдумал, а не записывал, но ведь согласно русским, тогдашним советским установкам только народ может быть творцом фольклора, истории, искусства и так далее. Поэтому и Софья Федорченко вынуждена была свою картину фольклора, свои зарисовки выдать за народные, но тем не менее «Народ на войне» — это важная книга.

Думаю, кстати говоря, что из Алексея Толстого наибольший интерес представляют из всего его новеллистического наследия именно его военные корреспондентские, сделанные для «Русской мысли» и для другой петроградской прессы зарисовки четырнадцатого-семнадцатого годов. Мне представляется, что Толстой вообще как прозаик начался с этого своего военного опыта, потому что все, что он писал до этого, было как-то очень блекло.

У меня есть чувство, что воспитание героя, метафизический аспект войны — это в русской литературе XX века вообще было как-то скрашено. И именно поэтому большинство романов о русском сопротивлении фашизму, большинство романов о Второй мировой войне — они тоже имеют скорее социальную, антифашистскую, глубоко советскую природу. А роман о том, что с человеком происходит на войне при столкновении с жестокостью войны — этого очень мало в русской культуре. Ну, может быть, «На войне как на войне». Может быть, «Школяр» Окуджавы. Курочкин, Журавлев… Может быть, вот это. Василь Быков, конечно, с его экзистенциальной прозой, по преимуществу партизанской, где все-таки люди сами принимают решения, или с «Его батальоном», замечательным романом.

Но по большому счету, конечно, ещё русская военная проза по-настоящему не написана, потому что она гораздо шире социальной, военной, политической проблематики. Вот война в человеческом её измерении — это всегда преследовалось, это называлось пацифизмом. «Мы воюем с фашистами»,— это надо все время подчеркивать. «Мы смерти не боимся. Мы — носители нового мировоззрения». А просто перерождение человека на войне — это есть, пожалуй, ну в очень небольшом, может быть, количестве глав, скажем, в «Жизни и судьбе» у Гроссмана, где есть вот этот мальчик Сережа, попавший в среду, где ненавидят интеллигентов, а потом становящийся постепенно в ней своим. Или, может быть, это «В окопах Сталинграда», где есть становление героя-профессионала.

Отправить
Отправить
Отправить
Напишите комментарий
Отправить
Пока нет комментариев
Не могли бы вы назвать тройки своих любимых писателей и поэтов, как иностранных, так и отечественных?

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Не могли бы вы рассмотреть повесть «Старик и море» Эрнеста Хемингуэя с точки зрения событий в Израиле?

Да знаете, не только в Израиле. Во всем мире очень своевременна мысль о величии замысла и об акулах, которые обгладывают любую вашу победу. Это касается не только Израиля. И если бы универсального, библейского, всечеловеческого значения не имела эта повесть Хемингуэя, она бы Нобеля не получила. Она не вызвала бы такого восторга.

Понимаете, какая вещь? «Старик и море» написан в минуты, когда Хемингуэй переживал последний всплеск гениальности. Все остальное, что он делал в это время, не годилось никуда. «Острова в океане», которые так любила Новодворская, – это все-таки повторение пройденного. Вещь получилась несбалансированной и незавершенной. Ее посмертно издали, там есть…

Почему вы считаете, что первый шаг к фашизму, ― презрение к толпе?

Да нет, на пути к фашизму, скорее, толпа. Если говорить серьезно, то не презрение к толпе, а презрение к массе, презрение к человеку вообще и вера в сверхчеловеческого героя, одиночку; в романтического греховного, как правило, трагического персонажа. Вот тоже один ребенок спросил меня как-то: «Почему так трагично мировоззрение Хемингуэя?» Я просто попросил задать все вопросы, которые накопились за время курса иностранки. Естественно, мы преимущественное внимание уделяли двадцатому веку, потому что там спорить о Петрарке? Хотя и там есть, о чем спорить, но нам ближе Хемингуэй или Кафка. Забавно, кстати, было бы представить их встречу.

Так вот, трагедия Кафки и Хемингуэя во…

Приводит ли романтизм к фашизму? Можно ли считать капитана Ахава из романа «Моби Дика, или Белый Кит» Хемингуэя — протофашистом?

У меня как раз с Туровской был спор — императивно ли романтизм приводит к фашизму. Лидия Яковлевна Гинзбург говорила, что романтизм надо уничтожить. Это тоже такая романтическая точка зрения. А вот Туровская говорила: «Романтизм не императивно приводит к фашизации». Скажем, романтизм Гофмана был очень немецким, хотя и очень антинемецким тоже, но его же он не привел. Лермонтова же романтизм не привел…» Я говорю: «Романтизм привел Лермонтова к исламу». Она говорит: «Нет, не к исламу, а к интересу к исламу, к любопытству к исламу. Это другое». То есть она правильно совершенно говорит, что к фашизму приводит все. Нет ничего, что не могло бы в известных обстоятельствах к нему…

Согласны ли вы, что у книги «По ком звонит колокол» Хемингуэя нет аналогов в литературе о Гражданской войне?

Ну как же нет? А что, «Памяти Каталонии» хуже, что ли? Да она и написана гораздо лучше. Оруэлл написал выдающийся очерк, который для моих вкусов, для моего пристрастия к документальной прозе — подарок настоящий. Он стоит для меня гораздо выше, чем вся художественная проза об испанской войне, которой, кстати, довольно много.

Дело в том, что «Памяти Каталонии» — это потому ещё великое произведение, во всяком случае, более значительное, чем «Испанский дневник» Кольцова. Почему оно для меня так важно? Потом что это духовная биография. Это ведь не про Испанию, это про эволюцию собственную. В этом смысле Испания — не более чем предлог для того чтобы обсудить собственный внутренний кризис,…

Не кажется ли вам, что Хемингуэй получил Нобелевскую премию за повесть «Старик и море» заслужено, а Пастернак за роман «Доктора Живаго» — нет?

«Доктор Живаго» — это «не плохая литература, а другая литература». Пользуюсь замечательным выражением блестящего филолога Игоря Николаевича Сухих. Он правильно пишет: «Подходить к «Доктору» с критериями традиционной прозы довольно смешно. «Доктор» — символистский роман».

Что касается «Старика и море». Ну, понимаете, «Старик и море» — замечательная повесть. И даже я склоняюсь к мысли, что это лучший текст Хемингуэя вообще, потому что все остальное (ну, может, ещё «Иметь и не иметь») сейчас считается как просто понтистые, какие-то подростковые сочинения. Но при всем при этом это просто… Жанр-то тот же самый — символистский роман. И «Старик и море» — это наш ответ Мелвиллу. А…

Согласны ли вы с формулой Эриха Ремарка — «чтобы забыть одну женщину, нужно найти другую»?

Я так не думаю, но кто я такой, чтобы спорить с Ремарком. Понимаете, у Бродского есть довольно точные слова: «…чтобы забыть одну жизнь, человеку, нужна, как минимум, ещё одна жизнь. И я эту долю прожил». Чтобы забыть одну страну, наверное, нужна ещё одна страна. А чтобы забыть женщину — нет. Мне вспоминается такая история, что Майк Тайсон, у которого был роман с Наоми Кэмпбелл, чтобы её забыть, нанял на ночь пять девушек по вызову, и все — мулатки. И они ему её не заменили. Так что количество — тут хоть пятерых, хоть двадцать приведи,— к сожалению, здесь качество никак не заменит. Невозможно одной любовью вытеснить другую. Иное дело, что, возможно, любовь более сильная — когда ты на старости лет…

Согласны ли вы, что Кабаков, будучи учеником Аксенова, шел по пути мачо-Хемингуэя, но под конец жизни занял примиренческую позицию?

Нет. У него не было примеренческой позиции. И консерватизм Кабакова был изначально, как и в случае Новеллы Матвеевой, формой неприязни к нуворишеству. Я писал об этом, и довольно точно об этом написала Татьяна Щербина. И Кабаков уже в 90-е годы никаких иллюзий не питал по поводу этой перестройки, он и к советской власти сложно относился, а ведь то, что началось в 90-е, было советской властью минус электрификация всей страны, минус просвещение, минус социальное государство. В остальном это была такая же советская власть, и ее очень быстро стали осуществлять бандиты, эстетика которых мало отличалась от советской. «Сердца четырех» Сорокина, которые написаны как раз о 90-х годах,— это…

Что вы думаете о последнем произведении Эрнеста Хемингуэя «Острова в океане»?

Новодворская считала его лучшим романом Хемингуэя. Я не считаю лучшим, но там есть, в третьей части особенно, замечательные куски. В общем, в основном вы правы, конечно, самоповторная вещь. Хэм… Понимаете, что с ним происходило? Вот Фолкнер, с которым они друг друга недолюбливали, хотя шли ноздря в ноздрю и «Нобеля» своего получили почти одновременно (Фолкнер, кстати, раньше, по-моему), вот для Фолкнера весь его творческий путь — это преодоление новых и новых препон. Он уперся в стенку — пошел дальше, пробил ее. Уперся — пробил дальше. Он меняется же очень сильно. Фолкнер «Притчи», Фолкнер «Особняка» и Фолкнер «Света в августе» — это три разных писателя. А Хэм более или менее все-таки…