Сложная мысль у меня. Я Мартина Скорсезе очень ценю как мастера. Это, конечно, одна из лучших его картин, но у меня возникает вопрос, что все-таки показы мучений, вот torture, физической пытки, они заставляют меня думать, а где здесь кончается режиссура и начинается физиология.

Когда-то Женя Басовская, вот как раз дочь знаменитого историка и сама очень хороший филолог и историк, Женя Басовская, которая преподавала у меня в Школе юного журналиста, у нас была довольно бурная дискуссия по «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана. Книга распространялась тогда подпольно, но мы были ребята продвинутые. И вот она сказала: «А в сцене, когда доктор Левинтон проходит через смерть, через душегубку — это…

Я не знаю, понимаете, с высот Заболоцкого, бесспорного гения русской поэзии, Гроссман, который тогда еще не написал, не закончил «Жизнь и судьбу», был обычным советским писателем. Конечно, уже первый том дилогии, – это литература на голову выше всего того, что написано было тогда о Великой Отечественной войне. У меня к Гроссману могут быть какие-то свои претензии. Я никогда не соглашусь, что это «соцреализм с человеческим лицом». Конечно, Гроссман мыслитель. Может, он больше публицист, но он мыслитель. В его романе есть замечательные мысли и образные замечательные. Конечно, Крымов – не тот герой, который нравится ему самому и ему самому интересен, но Штрум – это могучий автопортрет,…

Я многажды высказывал это мнение: мне кажется, что это роман с замечательными кусками, с очень точными публицистическими оценками, но публицистика в этом романе довольна неглубока, поверхностна, применима ко временам «оттепели», но не выходит за них. А художественное осмысление эпохи было гениально местами, но, к сожалению, не давали Гроссману возможности написать этот роман в полную меру его сил. Художник в процессе работы над большим романом как бы ставится, становится на крыло. Он как бы встает над собой.

В «Жизни и судьбе» Гроссман мог додуматься до весьма многого. Но, боюсь, что остановился на полдороги в силу вынужденных обстоятельств. Кстати, первая часть мне кажется более…

Потому что при Брежневе был советский Серебряный век и расцвет этого Серебряного века. Но я не скажу, что уж так лучшие не были в 60-е. «Мертвым не больно» — это 60-е. Многое в «лейтенантской прозе» — во всяком случае, многое в прозе Виктора Некрасова — это или сразу по горячим следам, или 50-60-е годы. Правда, «Кира Георгиевна» — это совсем не про войну. Константин Воробьев — это 60-е годы. Поэтому кое-что в 60-е было.

Просто, понимаете, литература 70-х набралась мастерства. Стал возможен такой роман, как «В августе 44-го», который я не берусь судить с исторической точки зрения или с идейной, с точки зрения отношения к СМЕРШу, но с точки зрения литературного профессионализма, ребята, это…

Ну, здесь как раз я не фанат романа Гроссмана, и он мне кажется стилистически несколько монотонным, и вообще скорее все-таки в лучших своих проявлениях публицистическим, нежели философским, но роман великий, и с этим я спорить не могу. И пусть гроссмановская высота взгляда, на мой взгляд, все-таки недостаточна, но кто я такой, с другой стороны? Поэтому, конечно, «Война и мир» не состоялась. Но и советский проект в целом был трубой пониже и дымом пожиже, поэтому ничего и не могло особенно-то состояться. Давайте исходить из того, что есть. Как раз исходя из этого, вот это появление в романе темы страха Штрума, мне кажется, принадлежит к числу выдающихся психологических именно достижений…

Вы просто не знаете обстоятельств написания книги. «Жизнь и судьба» начата в 1946 году, тогда она называлась «Сталинград». Впоследствии первый том романа (кстати, который я больше люблю) под названием «За правое дело» был напечатан в «Новом мире» и подвергнут резкой критике, потом реабилитирован. Книга имела грандиозный читательский успех как первый правдивый роман о войне. Второй том начат тоже задолго до «Ивана Денисовича»: это примерно 1955 год — старт работы над книгой и 1961 год — её окончание. Солженицынская повесть, напечатанная в 1962-м, не могла повлиять на Гроссмана, если же вы имеете в виду тренд, то есть освобождение заключенных, то и тогда антисталинская литература была…

Ира, советская литература не производила особенно симпатичных героев. Герой советской литературы был, как правило, человеком действия и при этом человеком довольно плоским. Можно ли называть Стругацких советской литературой? Мне очень нравится Горбовский, Быков или мне чрезвычайно симпатичны люди Полудня в целом, но, конечно, не Румата Эсторский. Сложно все.

В советской литературе мне интересен, как правило, интеллигентный герой на распутье. Сережа из «Жизни и судьбы» и «За правое дело» Гроссмана, причем в «За правое дело» больше Сережи, поэтому и роман мне больше нравится. Мне интересен Володя из «Дня второго» Эренбурга, Трубачевский из каверинского «Исполнения желания».…

Я не могу вспомнить ни одного русского такого романа воспитания о потерянном поколении. Ну, причина довольно очевидна: у нас же это разрешилось в революцию, а во всем мире — нет. Поэтому рефлексия по поводу Первой мировой войны в российском обществе и не оправдана, потому что это для Хемингуэя и, может быть, для Ремарка это поколение было потерянным, а для России эта война привела к революции, вырастила поколение революционных борцов, блестящих людей. И говорить здесь о каком-то потерянном времени, в которое страна так бездарно ухнула на четыре года? Нет, этого не было.

Но проблема ещё в одном. Понимаете, у меня была когда-то довольно большая статья о Ремарке, где я пытался объяснить…