— Я недавно сделал открытие:
Открыл я недавно словарь —
Оказывается, «совесть —
Это нравственная категория,
Позволяющая безошибочно
Отличать дурное от доброго».
— Но как же быть, когда идет игра,
Партнеры лгут, блефует кто как может,
И для победы правды и добра
Тебе солгать необходимо тоже —
И как же быть тогда?
— Я понимаю… Я только говорю, что совесть —
Это нравственная категория…
— Но как же быть, когда идет борьба
За идеал и лучшие надежды?
Ну, а в борьбе нельзя без топора,
А где топор — там щепки неизбежны.
И как же быть тогда?
— Да-да, конечно… Я только говорю, что совесть —
Это нравственная категория…
— Но если все охвачены одним
Безумием — не на день, а на годы?
Идет потоп — и он неудержим
И увлекает целые народы!
Так что же может слабый человек
В кошмаре, чей предел непредсказуем?
Что может он, когда безумен век?
И кто виновен в том, что век безумен?
Кого судить?
Кому судить?
За что судить?
— Я не знаю… Я только знаю, что совесть —
Это нравственная категория,
Позволяющая безошибочно
Отличать дурное от доброго!
Значит, я могу сказать, в чем загадка этого стихотворения; даже больше того, его такая высокая тайна, почему данное стихотворение вызывает у нас такие сложные чувства. Потому что Ким имел в виду одно, а написалось все-таки несколько другое. Ким хотел сказать (как мне представляется), что совесть — это действительно незыблемая, неподвижная, неотменимая категория, и при любых обстоятельствах она позволяет отличать дурное от доброго даже в случае крайне сложной, крайне запутанной нравственной проблематики. Совесть — тот барометр или, точнее, тот нравственный компас, который в любой ситуации позволяет безошибочно отличать дурное от доброго. Это действительно так. Но тот контекст, который нам предложен эпохой, позволяет нам трактовать это стихотворение несколько иначе, под несколько иным углом.
Этот контекст говорит нам о том, что совесть перестает быть единственным абсолютным мерилом или критерием; более того, в каких-то ситуациях она становится неприменимой. Сам Ким сформулировал эту концепцию в другой песне, не менее знаменитой:
Ибо — правду скажем смело —
Ты двух зайцев не лови:
Либо делай свое дело,
Либо музыку люби!
Действительно, в большинстве коллизий современного мира руководствоваться совестью не получается просто потому, что иногда надо пожертвовать совестью ради прагматики, а иногда надо кого-то подставить и обречь, а иногда надо поступить против собственных убеждений. И вот тогда возникает действительно страшный вопрос: а место ли нравственным людям в политике, в современном мире, в условиях, в условностях современного мира? Наверное, надо признать, что человеку с обостренным нравственным чувством просто нечего делать в текущей реальности. Единственное, что ему остается, — это возделывать свой сад.
Я бы повернул эту ситуацию несколько иначе, несколько радикальнее, сказав, что в современном (да и не только в современном, в любом мире) есть категория делателей и категория думателей, и смешивать два этих ремесла есть тьма искусников, я не из их числа». Действительно, политика — это искусство возможного, искусство насилия; политика — это искусство манипуляции. Наверное, надо признать просто, что со своими критериями нравственному человеку не надо лезть в другие сферы.
Понимаете, например: вот война. Мы понимаем, что это жестокое и отвратительное дело; мы понимаем, что невозможно осуждать человека за то-то и то-то. Невозможно осуждать человека за то, что он убивает на войне. Помните, как в «Хождении по мукам» (в первой части, в «Сестрах»), где герой задается вопросом: «Я уже не то 9, не то 10 человек убил. А за что? Чай, ведь немцы ни в чем не виноваты» (речь идет об империалистической войне). Значит, приходится признать просто, что людям обостренного нравственного чутья; людям, которые относятся к своим поступкам бескомпромиссно, — в реальной политике им нечего делать. Им не надо ставить себя в ситуации, в которых нет однозначного морального ответа. А его очень часто нет. Потому что лучше в эти ситуации не попадать.
Понимаете, правильного поведения нет в этой ситуации. Вот оставаться или уезжать? Это вечная дискуссия, скажем, о решении Навального вернуться. Морально он поступил или аморально, прагматично или непрагматично? Мне кажется, что здесь нет правильного ответа, даже более того: здесь нет правильного или неправильного решения. Здесь есть решение эстетически красивое, и он его принял.
Равным образом и в большинстве коллизий (не обязательно из современной жизни, любой жизни), действительно, некоторым людям гамлетовского склада — «Гамлет» же об этом написан — нужно избегать политики. Ведь, собственно, «Гамлет» рассказывает о том, чего может наворотить нравственный человек, рефлексирующий человек, попавший в ситуацию возмездия. Вот надо мстить, а он убивать не хочет. В результате он убивает втрое больше народу, а надо было одного Клавдия. Но вот, наверное, собственно, пафос песни Кима сводится именно к этому.
Хотя, видите ли, для Кима вообще очень характерно вот это ощущение какой-то своей неуместности, ощущение своего, если угодно, предательства. У него есть замечательный монолог — «Я боюсь». Она написана в 1984-м или даже в 1986-м, буквально за два года до масштабных перемен. Ким всегда себя судит жестоким нравственным судом, и не только его автобиографическая проза об этом, но и его стихи. Они всегда проникнуты сознанием своей греховности, вины, недостаточного радикализма. Вообще герой Кима язвителен чрезвычайно, но язвителен по отношению к самому себе. Часто он просто беспомощен.
Вот Окуджава, когда рецензировал постановку «Ной и его сыновья», обратил внимание на то, что Ким (ему пришлось заменить Шакурова, потому что тот ногу сломал, а Ким знал пьесу наизусть) играл со своим великолепным артистизмом Ноя как жалкого, обреченного человека, который страдает за все человечества; он пытается его своей любовью согреть, но ничего не получается. Я вообще бы сказал, что Ким… Почему он стал, по мнению Ильи Мильштейна, главным бардом диссидентства? Потому что больная совесть, именно муки совести — главная трагедия диссидентства. Скажу больше: главная трагедия диссидентства в том, что это все были нравственные люди, которые пытались нравственными методами решать реальные политические задачи. И, конечно, у них ничего не получилось.
Конечно, Сахаров морально воздействовал на ситуацию колоссально, а реальное его воздействие на ситуацию было ничтожно. И когда Андропов захотел в конце 70-х раздавить диссидентское движение, он его раздавил без каких бы то ни было проблем. Кого надо выслал из страны, кого надо посадил, кого надо сослал в Горький.
Диссидентское движение развалить не трудно; эта же коллизия у Евтушенко в «Голубе в Сантьяго»: «Не делают в перчатках революций». И Альенде попытался быть честным человеком — и как это кончилось? Поэтому мораль тут одна: или делай свое дело, или музыку люби. А если тебе дорога твоя совесть, ты можешь поступать по совести, конечно. Ты можешь выходить на площадь и протестовать, но тогда не рассчитывай на результат. Тогда избегай, по крайней мере, главного диссидентского заблуждения: что ты этим на что-то влияешь. Помни, что ты этим влияешь только на одно: как сказал Наум Ним, один из моих любимых писателей и друзей близких, «тебе по утрам, когда бреешься, не будет противно смотреть в зеркало». Это все, на что ты можешь рассчитывать.
