Многие, кстати, не понимают, почему я упомянул его в одном ряду с очерками Куприна. Уж не приписываю ли я Куприна авторство «Гиперболоида»? Там на самом деле просто в расшифровке через запятую пошли два отдельных предложения, когда я говорю о людях, которые меньше Алданова знали и меньше Алданова понимали, а разобрались в Ленине лучше. И Толстой, и Куприн были люди малообразованные в общем, но очень точные и чуткие. И вот они увидели в Ленине эту страшную энергию падающего камня, этот азарт. А Алданов пытался увидеть Ленина мыслителем, мне кажется, а мыслителем-то он не был. Ну, это бог с ним, ладно. Как говорил Костя Михайлов, когда мы ещё вместе работали в «Собеседнике» (сейчас он руководитель «Архнадзора»): «Ленин не философ, он политик с некоторыми философскими убеждениями… взглядами».
Что касается «Гиперболоида инженера Ленина». Почему я думаю, что это Ленин? Кстати, портретно Гарин очень похож на то описание Ленина, которое даёт Куприн. Вот эти адские огоньки в глазах, похожих на ягоды шиповника. Гарин вообще по описанию на Ленина похож. Поза — стояние фертом (упомянутое, кстати, у Горького в известном очерке). Раскачивание с пятки на носок. Острая бородка клинышком. Увлечённая, наглядная, простая речь. Малый рост. Страшная заряженность энергией. Вообще этот бесовский азарт, который во всей его личности так заметен. Мне кажется, что это очень характерные, очень узнаваемые черты.
Хотя узнаётся там немножко и Гарин-Михайловский, автор бессмертной тетралогии о Тёме. Не только «Детство Тёмы», там всё хорошо. А «Гимназисты» — какая прелестная вещь? А «Студенты»? А «Инженеры»? Но Гарин, конечно, не того масштаба фигура, потому что Гарин Толстого — это диктатор, всемирный диктатор. И идея этого романа, написанного как кинематографическая книга, как сценарий, такое упражнение в экспрессионизме, упражнение в экспрессионистском кино под сильнейшим влиянием европейского и прежде всего немецкого кинематографа, который вообще на русскую литературу произвёл сильное впечатление… Возьмите влияние «Кабинета доктора Калигари» на Кузмина и так далее. Несмотря на явную экспрессионистскую закваску этой книги, несмотря на её беглую, поверхностную репортажность, там именно потому, что автор не задумывается (он, вообще-то, не мыслитель), схвачены очень точные вещи.
Это история о том, чем кончает русский диктатор, чем кончает вообще любой диктатор. Гарин, который спит под потёртым пиджачком, переживая во сне разные занимательные истории, и Зоя Монроз, которая рядом читает альбом о своём дворце и о своих нарядах,— это крах всякой диктатуры. И он неизбежен. И неизбежен он именно потому, что замах переделать мир всегда кончается катастрофой. Побеждают-то Роллинги, понимаете, хотя Роллинг потерпел своё главное поражение, и Зоя Монроз от него ушла, и капитал тоже проиграл. Но дело в том, что капитализм — он основан на слабостях человеческой натуры. А любая вера в диктатуру основана на завышенном представлении, как ни странно, на завышенном представлении о человеке. Человек же для диктатора не раб. Диктатор делает не ради рабов свои перевороты. Он ради себя это делает — для того, чтобы утвердить свой образ сверхчеловека.
Гарин сделал переворот ради Гарина и таких, как он. Кстати говоря, в романе он не один такой. Шульга тоже, насколько я помню, имеет черты Гарина. Он же сделал этот переворот для сверхчеловека, а человек он не сверх, он обыватель, он хочет остаться обывателем. Это помните, как в гениальной, пронзительной антиутопии Толстого «Союз пяти». Ну, раскололи они Луну. Ну, напугали они человечество. А дальше что? «Не могли бы вы подвинуться? Мы в вашем дворце хотим сделать танцпол». Всякая диктатура кончается тем, что во дворце делают танцпол. Вот это надо понять.
И «Гиперболоид инженера Гарина»… Ведь почему он собственно гиперболоид? Потому что гипербола, преувеличение — преувеличение человека, человеческих возможностей, великих исторических катаклизмов. Всё это — мечта. И вся эта мечта так трагически разбивается о пошлейшую, буржуинскую действительность! Ну, о чём тут говорить? И конечно, то, что этот роман так точно предсказал конец вот этого самого… конец великих переворотов — это делает честь не уму Толстого, а его интуиции, потому что умом не только Россию, а историю прежде всего не понять. История понимается вот таким странным прозрением, таким сверхчувственным прозрением, если угодно.
