По вашему рассказу «Неволя»: насколько важна ситуация отмененной дисциплины, в чем ее причина и есть ли выход?

А это же, понимаете, к сожалению, связанные вещи, потому что и трудность сочинения, и наслаждение от него, они идут рука об руку. Ну, с наибольшим удовольствием я писал «Квартал», с наибольшим наслаждением. Это вообще книга, которая никакого насилия над собой не предполагала, потому что я выписывал себя, я описывал свою жизнь, и выбрасывал все камни, которые отягощают мою душу. Это, наверное, было наибольшим счастьем, и придумывать его было счастьем, и записывать. Именно записывать, а не сочинять, потому что вот в это время я находился на правильной волне. И когда вот я его начитывал давеча, то тоже, я лишний раз ощутил, что, наверное, это всё-таки получилось. Это книга, которой я стал…

Меня поражало, во-первых, его доброжелательное любопытство к молодым литераторам и понимание того, что мы делали. Он был большим авангардистом, чем мы, и для него не было загадок в том, что мы делаем.

Его отзыв об «Орфографии» оказался когда-то для меня совершенно незаменимым, окрыляющим, и главным образом потому, что он это матери сказал. Мы приехали с ней на Парижскую книжную ярмарку. Я мать захватил с собой за свой счет. Я никогда не занимался получением взяток от власти. Да и у нее были свои деньги, она могла себе позволить слетать в Париж.

И вот стоим мы у лифта, и Аксенов ей говорит: «Сын ваш написал классный роман, особенно хорошие такие-то и такие-то вещи». Он назвал их. И я просто…

Раньше её не было, то есть раньше она была не так остра. То есть раньше у меня не было задачи создать что-то великое и амбициозное — у меня была задача решить свои проблемы. Проблем этих в молодости было гораздо больше, очень много их было. Я не научился тогда ещё толком жить с самим собой. И у меня тогда было ощущение, что я пишу для того, чтобы с ними как-то внутреннее расправиться. Поэтому тогда не было чувства неуверенности, а я писал, как человек мажет йодом больное место. Просто для того чтобы разобраться с проблемой. С годами, может быть, да и потом, все-таки, как-то общение с более правильными людьми, сближение с более правильными людьми, постепенный отказ от общения с дураками и от ненужных работ, на…

Да, совершенно верно. Но это не заставляет меня хуже относится к Вагнеру. Я Вагнера как бы и люблю, и ненавижу. Я все равно люблю его слушать. Я знаю, что он мерзавец. Меня глубоко отвращают его теоретические взгляды. Но ничего не поделаешь, «Золото Рейна» — великое оперное произведение, и вся тетралогия очень, так сказать, приятна для слуха. Единственное, что я не понимаю, что находят в «Тристане и Изольде». По-моему, очень скучная опера. А «Лоэнгрина» я переслушивал когда «Орфографию» писал. Нет, он мощное такое явление, но омерзительное. Но понимаете, что мы называем прекрасным? Абсолютную цельность, абсолютную последовательность. Вот Вагнер — это такой полный и яркий набор всего…

Дело в том, что «Ученик чародея» — это легенда, существовавшая задолго до Грина. Грин у меня в романе присутствует, конечно, как Грэм. Он пришел из «Орфографии» — это, в общем, трилогия. Грин — один из моих любимых писателей, это такой оммаж ему. Но Грин присутствует там не только на уровне рассказа «Ученик чародея», он присутствует там как автор «Русалок воздуха». Если вы помните, он их пересказывает Дане. И вообще просто как важный для меня человек. Там есть реминисценция из «Недотроги», вот эта, про картину с торчащей рукой над пропастью,— это оттуда. Он для меня очень близкий автор, и, конечно, дух Грина по возможности, крымский вот этот дух, ныне, по-моему, совершенно исчезнувший, он…

Это очень интересный человек, вообще один из любимых моих авторов. Мы тут, кстати, с Вадимом Эрлихманом, главредом серии «ЖЗЛ», думали, кто лучший писатель 20-х годов. По обыкновению затеяли мы жестокий спор и неожиданно пришли к выводу, что «Козлиная песнь» — это роман, который мы помним практически по главам, на цитаты можем разобрать. Почему на нас так подействовала эта книга удивительная и ни на что не похожая? Наверное, потому, что в ней есть (я пытался в Альтергейме в «Орфографии» как-то его изобразить) сочетание уязвимости и цинизма, сентиментальности и стойкости. Представьте себе Вагинова-красноармейца — знатока языков, культур, обэриута в сущности, попавшего в Красную армию. Как он…

Малколм Брэдбери — гениальный писатель. Я часто употребляю слово «гениальный», как вы заметили, но это действительно гениальный писатель. Как раз лучший его роман, по-моему, не «В Эрмитаж» и даже не столь знаменитый «The History Man» (у нас его перевели как «Исторический человек»), и даже не «Профессор Криминале», так хорошо в своё время переведённый Борисом Кузьминским и товарищами, а лучшая его книга, на мой взгляд,— это «Обменные курсы» и прилагающийся к ней путеводитель «Why Come to Slaka?», «Зачем ехать в Слаку?» (он у нас не переводился).

Кто такой Малколм Брэдбери вообще? Это писатель, которого относят традиционно к американскому или к английскому, или к вообще западному…

Вот что касается фэнтези. Понимаете, какую-то великую роль этого жанра, не столь мною любимого, я осознал в середине 90-х, когда наш собеседниковский Руслан Козлов дал почитать свой роман «Остров Буян». Я от кого угодно мог ожидать такой роман, но Козлов – известный политический журналист, он редактировал «Смену» ленинградскую, он автор первой публикации о «Митьках», он и открыл их как течение. Он был автором первого ответа Нине Андреевой на «Не могу поступиться принципами». Когда все замерли, думая, что это произошел поворот в правительстве, а вот Козлов взял и написал очень резкую и язвительную статью «Не могу молчать».

Я знал его как очень сильного публициста. Он замечательно писал,…

Я высоко, положительно оцениваю эту пьесу. Я читал мнения многих фанатов. В «Новой газете» в понедельник у меня выйдет большой разбор этого произведения, я постарался без спойлеров. Мне там два момента особенно понравились. Понравилось, что главная злодейка — всё-таки женщина. Этого со времён Миледи не было. Не сочтите это за спойлер, это для меня важно. Ну и потом, какие спойлеры? Всё это давно напечатано в Сети.

Что касается второго важного для меня открытия. Там потрясающе дана тема родительского бессилия, когда ты понимаешь, что ты хочешь мальчика своего или девочку защитить от боли, а Дамблдор с портрета отвечает: «Боль должна прийти. И она придёт». И тогда почти буквально…