Что вы думаете о писателе Малколме Брэдбери?

Двухтомник Сухих хороший. Я могу легко вам посоветовать хороший учебник по американской литературе. Лучшую книгу об американских прозаиках, тогда еще contemporary,  теперь уже, конечно, классиках, написал Малькольм Брэдбери. Книга «Десять американских писателей». Я это купил, потому что для меня Малькольм Брэдбери  – автор великого романа «Обменные курсы» и очень хорошей книги «Профессор Криминале» в очень хорошем переводе, по-моему, Кузьминского и  еще двух очень хороших авторов, сейчас не вспомню.

Но я впервые купил его филологические сочинения. Вот книга «Десять американских писателей» просто великая. Я бросил все свои академические чтения; все, что мне…

Видите ли, сходства нет, но есть определяющее ощущение, которое лежит в основе и той, и другой книги.

У Брэдбери сказано, что старик — это машина времени. Потому что он путешествует во времени свободно в своей памяти. И он — это тот же ребенок, которым он был когда-то. Он не изменился. Что человек в принципе единственная машина времени, которая нам доступна. Он неизменным проходит через 50 или 100 лет своего существования. .

Это та же метафора, которая лежит в основе «Ста лет одиночества», потому что жители Макондо, которые живут многие тысячелетия, многие столетия (там же время очень условно) — они такие же машины времени. И само Макондо — машина времени. Потому что это место, которое…

Понимаете, простая справедливость требует признать, что лучшая американская проза 40-60-х годов — это фантастика, в диапазоне от Воннегута до хеллеровского «Что-то случилось», это уже 70-е, где тоже есть фантастические моменты. И, уж конечно, такие гении, как Брэдбери, я думаю, во многих отношениях продвинули, развили стиль американской прозы, даже в каком-то смысле этот стиль создали. Стилистическая ровность Апдайка, например, не выдерживает никакого сравнения с гениальными стилистическими прорывами фантастов. A propos, Набоков ведь тоже фантаст — «Ultima Thule» или «Двухголовый монстр», или «Bend Sinister», или «Приглашение на казнь», или «Бледный огонь», что это все такое?

Как литератор — Брэдбери. Как фантаст — Азимов. Видите ли, Азимов замечательно всё придумывал, но Брэдбери — это же чудо стиля, а не только выдумки. Брэдбери — конечно, великий философ, поэт, а Азимов — это технократ.

А это же, понимаете, к сожалению, связанные вещи, потому что и трудность сочинения, и наслаждение от него, они идут рука об руку. Ну, с наибольшим удовольствием я писал «Квартал», с наибольшим наслаждением. Это вообще книга, которая никакого насилия над собой не предполагала, потому что я выписывал себя, я описывал свою жизнь, и выбрасывал все камни, которые отягощают мою душу. Это, наверное, было наибольшим счастьем, и придумывать его было счастьем, и записывать. Именно записывать, а не сочинять, потому что вот в это время я находился на правильной волне. И когда вот я его начитывал давеча, то тоже, я лишний раз ощутил, что, наверное, это всё-таки получилось. Это книга, которой я стал…

Меня поражало, во-первых, его доброжелательное любопытство к молодым литераторам и понимание того, что мы делали. Он был большим авангардистом, чем мы, и для него не было загадок в том, что мы делаем.

Его отзыв об «Орфографии» оказался когда-то для меня совершенно незаменимым, окрыляющим, и главным образом потому, что он это матери сказал. Мы приехали с ней на Парижскую книжную ярмарку. Я мать захватил с собой за свой счет. Я никогда не занимался получением взяток от власти. Да и у нее были свои деньги, она могла себе позволить слетать в Париж.

И вот стоим мы у лифта, и Аксенов ей говорит: «Сын ваш написал классный роман, особенно хорошие такие-то и такие-то вещи». Он назвал их. И я просто…

Это очень точный вопрос. В ситуации отмененной дисциплины живем мы сейчас, в ней живет Америка. К сожалению, ситуация отмененной дисциплины всегда во всех ситуациях заканчивается установлением более жестокой дисциплины. Или, я помню, меня Никита Елисеев после «Орфографии» (он огромное участие принимал в романе, он даже выведен там в качестве матроса) спросил: «А можно ли не соблюдать условности?» Вот там в романе условность правописания. Я говорю: «Да, можно. Человек, отказывающийся соблюдать сложные истории, сложные условности, будет соблюдать простые». Я пока с этой точки зрения никуда не сдвинулся. Вы можете отменить дисциплину, но на выходе вы получите концлагерь. Вы можете отменить…

Раньше её не было, то есть раньше она была не так остра. То есть раньше у меня не было задачи создать что-то великое и амбициозное — у меня была задача решить свои проблемы. Проблем этих в молодости было гораздо больше, очень много их было. Я не научился тогда ещё толком жить с самим собой. И у меня тогда было ощущение, что я пишу для того, чтобы с ними как-то внутреннее расправиться. Поэтому тогда не было чувства неуверенности, а я писал, как человек мажет йодом больное место. Просто для того чтобы разобраться с проблемой. С годами, может быть, да и потом, все-таки, как-то общение с более правильными людьми, сближение с более правильными людьми, постепенный отказ от общения с дураками и от ненужных работ, на…

Да, совершенно верно. Но это не заставляет меня хуже относится к Вагнеру. Я Вагнера как бы и люблю, и ненавижу. Я все равно люблю его слушать. Я знаю, что он мерзавец. Меня глубоко отвращают его теоретические взгляды. Но ничего не поделаешь, «Золото Рейна» — великое оперное произведение, и вся тетралогия очень, так сказать, приятна для слуха. Единственное, что я не понимаю, что находят в «Тристане и Изольде». По-моему, очень скучная опера. А «Лоэнгрина» я переслушивал когда «Орфографию» писал. Нет, он мощное такое явление, но омерзительное. Но понимаете, что мы называем прекрасным? Абсолютную цельность, абсолютную последовательность. Вот Вагнер — это такой полный и яркий набор всего…