Эрнест Хемингуэй — пожалуйста. Только американский лишний человек — это не самый слабый, как часто бывает у нас, и не самый нудный, а самый сильный. Вот Гарри Морган, отчасти Ник Адамс в его ранних рассказах. Отчасти, может быть, «По ком звонит колокол», там они все более или менее лишние, хотя это здорово. Да и старик Гамбоа Сантьяго — тоже лишний человек. Больше всего это у Эрнеста Хемингуэя. Отчасти это, наверное, Боб Слокум в очень хорошем романе Джозефа Хеллера «Что-то случилось», но он не лишний, а это своеобразная эволюция маленького человека. Главный у нас специалист по лишнему человеку — это, конечно Эрнест Хемингуэй.

Такие случаи были. У меня есть сильное подозрение, что молчание Рембо или молчание, скажем, Сэлинджера — это именно понимание исчерпанности, исчерпанности возможностей на данный момент. Ну, в случае Сэлинджера совершенно очевидно понимание тупика, потому что действительно американская проза в это время пережила тупик крайне серьёзный. Тогда замолчал не только Сэлинджер. Понимаете, и Хеллер 20 лет молчал после «Уловки», а потом написал «Что-то случилось». И чрезвычайно долго молчал Эллисон, автор «Человека-невидимки». Он написал второй роман, но он остался в черновиках. Ну, я имею в виду «Invisible Man», который назван, конечно, в пику уэллсовскому. У нас, кстати, сейчас он тоже…

У меня была единственная встреча с Хеллером, когда вышла «Closing Time», я встречался с ним в Нью-Йорке. Естественно, тогда я так обалдел от того, что передо мной Хеллер, в 1994 году, что я его об этом не спросил. Я успел ему только сказать, что мой дед тоже ветеран войны, и поэтому я до некоторой степени причастен к этому. Я Хеллера очень люблю. Конечно, я уверен, что фугообразное построение «Уловки-22» и особенно «Что-то случилось», кружение мыслей вокруг одного и того же, вот это педалирование постоянное ровного, нудного, казарменного фона жизни, этот волшебно преображённый солдатский юмор, доведённый до некоторой утончённости,— конечно, это из «Швейка» пришло.

Просто Гашек в силу…

Прежде всего — «Швейк», Гашек. Ну, в значительной степени вся традиция военной и послевоенной американской прозы. И Сароян с «Лесли [Весли] Джексоном», по-моему, если я не путаю ничего, «Приключения Лесли Джексона». Да и Сэлинджера, наверное, потому что «Выше стропила, плотники» («Raise High the Roof Beam, Carpenters») — это, конечно, тоже военная вещь, и бессмысленность войны, и жуть войны там даны.

Но Хеллер, понимаете, он такой своеобразный же автор. Влияния влияниями, но он очень сам по себе. Я думаю, что на него, как и на Бабеля, больше всего повлияли еврейские религиозные тексты — отсюда большая роль мелодических, ритмических повторов, зачастую даже тавтологичных. Но сами эти…

Понимаете, простая справедливость требует признать, что лучшая американская проза 40-60-х годов — это фантастика, в диапазоне от Воннегута до хеллеровского «Что-то случилось», это уже 70-е, где тоже есть фантастические моменты. И, уж конечно, такие гении, как Брэдбери, я думаю, во многих отношениях продвинули, развили стиль американской прозы, даже в каком-то смысле этот стиль создали. Стилистическая ровность Апдайка, например, не выдерживает никакого сравнения с гениальными стилистическими прорывами фантастов. A propos, Набоков ведь тоже фантаст — «Ultima Thule» или «Двухголовый монстр», или «Bend Sinister», или «Приглашение на казнь», или «Бледный огонь», что это все такое?

Если вы говорите, конечно, о «Туннеле» Гэсса, а не Келлермана, это вообще неприятная книга. Это все признают, начиная с переводчика. Особенно неприятна она в переводе. Я не буду сейчас затрагивать эту проблему, потому что она и в принципе неприятная по замыслу.

Это литтелловские «Благоволительницы», как если бы они были хорошо написаны. Как если бы это была честная игра, а не попытка выдумать записки Ауэ, нацистского офицера, не попытка поделиться своими впечатлениями от Юнгера, а попытка каким-то образом экстраполировать эти чувства на духовную жизнь современного профессора.

Вот он занимается проблемами нацистской вины, проблемой вины в немецком характере. Вот он всё…

Вы прежде всего, конечно, ссылаетесь на Апдайка, хотя тетралогия о Кролике совсем не детская. Кролик, конечно, пошел с «Алисы». Потом в гениальном совершенно мультике «Иллюзионист» Сильвена Шоме, помните, там лейтмотивом является этот кролик, с чпоканьем доставаемый из цилиндра.

Кролик на самом деле, начиная с «Алисы», имеет тройную коннотацию, раз уж вас действительно интересует образ кролика, и в том числе у Апдайка. Прежде всего, это не кролик из «Алисы», а это бешено размножающееся существо, это существо, наделенное — как бы сказать?— невероятной потенцией и недостаточными средствами для того, чтобы её реализовать, потому что то денег у него хватает, то возникают какие-то у него…

Смотрите, какая история происходит в американской прозе в начале 60-х годов. После смерти Фолкнера, самоубийства Хемингуэя, ухода Сэлинджера в творческое молчание, кризис большой литературы становится очевиден. Она явственно раздваивается. Она разделяется на успешную, хорошую, качественную, но коммерческую беллетристику и на «новый журнализм», на документальные расследования, потому что писать серьезную прозу становится невозможно. Расслоение затрагивает всех. Да, и как отдельный раздел — фантастика, которая тоже, в свою очередь, делится на интеллектуальную, как у Ле Гуин, и на развлекательную, как много у кого. Хотя опять же, качественный мейнстрим все-таки наличествует. Но…

Что касается социального реализма, то он чувствует себя очень хорошо, только он ушел в нон-фикшн. И это честнее, это правильнее. В Америке школа нон-фикшна такая, что, пожалуй, в последнее время даже лучше, чем школа традиционного фикшна и сайенс-фикшна уж точно. Нон-фикшн — это огромное, может быть, доминирующее направление американской литературы, где расследуются подлинные преступления, излагаются подлинные биографии.

В каком смысле это честнее социального реализма? Понимаете, социальный реализм… Ну, как у Драйзера, например, ведь «Американская трагедия» тоже написана по мотивам совершенно конкретного явления. Американский реализм все время пытался вывести из жизни…

Ну, это последний англоязычный «Букер». Я его прочел. Купил я его, как сейчас помню, в Австрии, он там по-английски продавался. Меня ужасно впечатлил этот роман тем, что он состоит из таких крошечных фрагментов, микрофрагментов прозы — из мемуаров, иногда из вымышленных мемуаров. В результате создается такая замечательная стереоскопия, одно свидетельство против другого — и возникает в результате объемная картинка не столько истории, сколько общества, как она на него воздействует. Нет, это прелестный роман совершенно.

И сама история, как Линкольн в день смерти своего сына устраивает сборище и сам не приходит на него, но гостей не прогоняет — ну, это тоже довольно архетипичная история.…