Какой замысел автор вложил в Ламме Гудзака из романа «Легенды о Тиле Уленшпигеле»? Почему этот герой одновременно наивный и мудрый?

По огромному стилистическому диапазону, по колоссальному художественному воздействию. А если говорить уж совсем откровенно: а шокирующее вообще привлекает. Вот Шаламов гораздо популярнее Солженицына сейчас. Он больше шокирует, страшнее, нервы щекочет. Но он еще и потому сейчас популярнее Солженицына, что Шаламов как-то уж констатировал безнадежность человека, и всем стало спокойнее — ну раз мы все звери, так можно и зверствовать! Солженицын все-таки требует от человека морального усилия: Кавторанг, Алешка, ну, там герои «Архипелага» некоторые, все-таки да. А вот Шаламов, если не считать «Последний бой майора Пугачева». Пожалуй как-то Шаламов в человека не верит совсем. Он, может…

Это вечный вопрос. Когда я читал лекцию в вузе, там мы затрагивали проблему Дон Кихота. До сих пор есть две трактовки «Дон-Кихота», о чем Набоков говорит в своих замечательных лекциях: Дон-Кихот либо злой, опасный безумец, либо святой. Кстати говоря, при подходе к русским революционерам до сих пор существует та же дихотомия.

Как оценивать Швейка? Одним кажется, что он безнадежный идиот, другим кажется, что он лукавый и хитрый дух чешского народа. У меня нет решительно никаких оснований думать, что чех вот таков, что чешский народ воплощен в образе Швейка. Швейк, безусловно, идиот, в Швейке есть, безусловно, черты тупой скотины, но эти черты таковы («Он очень милый»,— говорит о…

Нет, конечно, дедуктивный метод у Холмса не главный, тем более, что, по-моему, Конан Дойл путал дедукцию с индукцией. Дедукция – это, вообще говоря, от общего к частному. А Холмс движется наоборот – от деталей к цели и картине преступления. Мне кажется, что дедуктивный метод – это выдумка. Да и вообще, Конан Дойл ценен нам не этим. Мы ценим Холмса не за игру ума. И, собственно, большинство его догадок – это наблюдение. Мы ценим Холмса (рассказы о Холмсе) за готическую атмосферу, за потрясающие чувство страшного и таинственного. Как вот, например, «Человек с белым лицом». Большая часть преступлений, кстати, имеют сверхъестественную разгадку, как в медузе, которую звали львиная грива, как в этом…

Я думаю, что Холмс не вне политики. Холмс не отождествляет политику и мораль. Когда ему предлагают конкретную ситуацию, он ее разруливает. Но, опять-таки, если в этой ситуации существует моральный аспект.

У Холмса свои представления о морали. Он не обязательно на стороне добрых, честных и законопослушных. Холмс на стороне сильных, как, собственно, в «Этюде в багровых тонах», на стороне сильных и не боящихся  рискнуть. Холмс на стороне людей, для которых мораль – это вопрос личного выбора и личной ответственности. Он такой как бы экзистенциалист, Колаковский до Колаковского. Мне кажется, что Холмс в политике («Скандал в Богемии» мы же помним) был бы незаменим, но ему нет там места.…

И не только предопределенности. Шире. Он трагический оппонент, ну, как положено модернисту, трикстеру, любому новому герою. Он трагический оппонент всех данностей — родства, например. Ну, вот для него мать не представляет святыню, он говорит ей чрезвычайно жестокие слова. Дядя ему не указ. Двор ему не указ. Дания — тюрьма. А любит он друзей совершенно другого происхождения. «Римлянин, но датчанин душою»,— Горацио. Вот это его друг. А его товарищи Розенкранц и Гильденстерн — они для него совершенно чужие люди.

То есть Гамлет вообще противник не просто предопределенности, но данности. Гамлет — творец новой реальности. Для него ничто изначально данное, в том числе собственный…

С моей точки зрения — идиот. И вообще, я не приемлю этой параллели между Швейком и Теркиным. Теркин умнее, Теркин, если угодно, сознательнее. Швейк — это символ непотопляемого идиотизма, это вырождение двадцатого века. Это Санчо Панса вместо Дон-Кихота. Швейк — подлинный герой двадцатого века, но я не вижу в нем, честно говоря, никаких привлекательных черт, мне очень стыдно. Я готов иногда любить эту вещь, хотя и все равно считаю её довольно однообразной и неудобочитаемой. Там есть гениальные чисто формальные находки, замечательные прозрения, но вообще не очень я эту вещь люблю, и уж совсем не люблю, простите, Швейка.

А я не понимаю, что в этой реплике особенно такого, так сказать, что могло бы озадачить. Розенкранц пытается попасть в тон Гамлету, в тон его довольно желчному остроумию. Он, если угодно, подделывается под него, подлизывается к нему. А Гамлет, как всякая христологическая фигура, всегда играет на повышение, и он отвечает: «Да, только не здесь, в Дании, потому что Дания — тюрьма, и преотличная». Он как раз не поддерживает этого разговора, потому что Розенкранц неискренен совершенно в своей мизантропии. А мизантропия Гамлета имеет глубокие метафизические корни.

Мне нравятся переводы Кузмина, который в той же степени сочетал вульгарное и возвышенное. Может быть, они мне нравятся потому, что «Троил и Крессида» была у него любимой вещью, он ее ставил выше «Гамлета». И у меня это тоже любимая вещь Шекспира. Выше «Гамлета» не ставлю, но очень люблю. У Корнеева хорошие переводы. Пастернак. Пастернаковский перевод «Короля Лира» мне кажется лучшим. Перевод «Гамлета» лучше у Лозинского,  там сохранены высокие темноты, кроме того, он эквилинеарный. А насчет остальных, понимаете… Опять, «Макбета» много есть разных версий. Но трудно  мне выбирать. У Андрея Чернова довольно интересный «Гамлет». И у Алексея Цветкова довольно интересный «Гамлет». Они…

Если какие-то и близки, то Някрошюса. Я вообще считаю, что Някрошюс был величайший театральный режиссер из всех, кого я когда-либо видел. Самый прямой наследник Станиславского, потому что такой же радикальный новатор. При этом это не психологический театр, конечно. Но конструктивные его решения… Вот два было, по-моему, великих режиссера, одновременно работал, два великих режиссера — Любимов и Някрошюс, и мне кажется, что конструктивное сценическое решение «Гамлета» Любимова так же гениально, как сценические решения Някрошюса. Но там, конечно, не только Любимов. Боровский — вот, понимаете, я всякий раз, когда вижу Смехова или Демидову, не понимаю, как вот эти люди могут среди нас ходить;…