Вашему брату пациенту? Понимаете, все, что содержит в себе достаточно циничный юмор. В диапазоне от Бориса Виана до Луи́-Фердина́нда Селина. Лучшая книга для чтения в больнице — Борис Виан, все-таки. Ну и «Уленшпигель» хорошо, но он всегда хорошо идет.

Величайшим — нет, величайшим считаю «Тиля Уленшпигеля», написанного в том же жанре мениппеи такой, романа-странствия, плутовского романа. Ну, вообще-то величайшее произведение всех времен и народов — это, конечно, Евангелие, напрямую боговдохновенное, но «Дон-Кихот» в том же жанре выдержан. Мне ближе «Уленшпигель», он мне кажется более музыкальным, более лаконичным, меньше там лишнего. Хотя «Дон-Кихот», конечно, для XVII века — это прыжок выше головы абсолютно.

Понимаете, я же не товаровед, в общем. И я совершенно не занимаюсь такими практическими рекомендациями. Молодому человеку к 25 годам уже важно главные книги прочесть. Если он их ещё не прочел, к ним не приступил, то ему уже и не надо этого делать. Во всяком случае, перечитывать эти книги можно бесконечно, а вот читать… Я думаю, что и «Войну и мир», и «Улисса», и «Легенду о Тиле Уленшпигеле», и Кафку, и « Похождения бравого солдата Швейка» нужно прочесть до 25 — прежде всего потому, что молодой ум более восприимчив.

Не согласен. Во-первых, Дерсу Узала не представляется мне таким идеальным героем, Дон-Кихот вызывает у меня довольно сложное отношение, как и у Тургенева в его статье «Гамлет и Дон-Кихот».

Кто мой любимый герой в мировой литературе, сказать очень трудно. Наверное, Гамлет все-таки, в большей степени. Или Уленшпигель. Уленшпигель — да, я понимаю, что он опасный человек, но я его люблю страшно. Наверное, Евгений Демилле — мой такой герой, который вызывает у меня чувство глубочайшей близости и слезы прямые. Демилле — это главный герой «Потерянного дома». Мне кстати часто фанаты «Потерянного дома» пишут. Я счастлив, что эта книга по-прежнему имеет фанатов, в ней Житинский остался с…

Послушайте, есть два канонических перевода «Тиля». Первый — Горнфельда, из-за которого так пострадал Мандельштам. Это гениальный перевод, то есть просто великий, абсолютно великая книга. А есть перевод Любимова. Может быть, он более точный, может быть, он более совершенный, может быть, он даже более выверенный с точки зрения современной трактовки. Но, во-первых, всегда помнишь тот перевод, который прочёл первым. Я первым прочёл Горнфельда вот в том издании, которое упоминаете вы. В Риге выходила такая серия классической литературы. А во-вторых, понимаете, горнфельдовский перевод сохраняет какую-то, как сказал Пушкин, «библейскую похабность», какую-то гениальную корявость. Перевод…

Речь идёт о книге выжившего действительно чудом узника трудового лагеря из Камбоджи, из Кампучии, как это тогда называлось. Знаете, вот в том-то и ужас, что судьба Пина Ятая в достаточной степени уникальна. Я не могу вам посоветовать похожую книгу. Я помню, как я в восемь лет просил мать принести мне что-нибудь похожее на «Уленшпигеля», но она сказала, что ничего похожего на «Уленшпигеля» нет. И это действительно так. Чудом она тогда нарыла в библиотеке книгу Сергиенко «Кеес Адмирал Тюльпанов», которая написана отчасти по мотивам «Уленшпигеля» (но такого детского, адаптированного), но в каких-то частностях, страшно сказать, ему не уступает. И так я открыл для себя этого изумительного…

По огромному стилистическому диапазону, по колоссальному художественному воздействию. А если говорить уж совсем откровенно: а шокирующее вообще привлекает. Вот Шаламов гораздо популярнее Солженицына сейчас. Он больше шокирует, страшнее, нервы щекочет. Но он еще и потому сейчас популярнее Солженицына, что Шаламов как-то уж констатировал безнадежность человека, и всем стало спокойнее — ну раз мы все звери, так можно и зверствовать! Солженицын все-таки требует от человека морального усилия: Кавторанг, Алешка, ну, там герои «Архипелага» некоторые, все-таки да. А вот Шаламов, если не считать «Последний бой майора Пугачева». Пожалуй как-то Шаламов в человека не верит совсем. Он, может…

«Калевалу» я прочел, когда мне было лет, наверное, десять — просто потому, что матери подарили книгу. И я, ничего не зная о финском эпосе, понимаете, с достаточным любопытством на него накинулся. Все это мне помнится, хотя очень многое слилось с прочитанной тогда же «Песней о Гайавате» (на тот же бодренький четырехстопный хорей, «цапля серая — Пух-пух-га») Там не так уж много 18+. Это вы как-то очень политкорректно подходите к этому тексту.

Но насчет народного эпоса, знаете, я бы все-таки здесь воздержался. Мне кажется, что это в огромной степени произведение авторское, произведение самого собирателя, который не просто эти легенды расположил в определенной…

Наивный понятно почему — потому что глуповатый друг всегда является ступенькой для читательского познания мира, ступенькой для читательской самоидентификации. Да, мы наивными глазами смотрим на Христа, потому что апостолы не понимают о нем всего и много не знают, не знают его мотивов. Мы наивными глазами смотрим на Гамлета, потому что Горацио восторженно им любуется, но не понимает его замыслов. Мы глазами Санчо Пансы смотрим на Дон-Кихота, глазами Ватсона — на Холмса, глазами Балаганова — на Бендера. Потому что христологический персонаж — не важно, сатирический он или серьезный — всегда читателем воспринимается как пришелец, как гость ниоткуда. Только что у Пер Гюнта не нахожу я такого…

Мой топ это «Потерянный дом» Житинского, «Уленшпигель» де Костера, на могиле которого я побывал, спасибо, в Брюсселе, «Человек, который был четвергом» Честертона или, как вариант, любой из романов Мережковского, «Анна Каренина» и «Повесть о Сонечке». Не могу сказать, что это мои любимые книги, но это книги, которые вводят меня в наиболее приятное и наиболее человеческое, наиболее при этом творческое состояние – так бы я сказал. Иногда я подумываю, не включить ли туда «Четвёртую прозу», потому что это лучшая проза 20 века. Самая интересная, Ахматова, кстати, тоже так считала. «Москва-Петушки» в этот топ-5 не входят, но в топ-5 русских книг семидесятого года безусловно входят. Думаю, что в топ-20…

Зюскинд — довольно типичный пример писателя одной книги. «Парфюмер» замечательно придуман и хорошо написан. Остальные его сочинения типа «Контрабаса» или вот этой его повести про человека, которому представилось, что весь мир — устрица,— это, по-моему, довольно примитивно. Мне кажется, что проблема не в Швейцарии, которая не дает Зюскинду нового материала. Проблема просто в том, что действительно есть люди, рожденные для одной книги, и нет в этом ничего особенного. Мэри Мейпс Додж написала «Серебряные коньки», и ничего больше не смогла. А, скажем, Маргарет Митчелл написала «Унесенных ветром», а больше ничего и не надо. Ну, там Де Костер, я считаю, что «Свадебное путешествие» великий роман, и…

Да полно. Просто сейчас сразу не приходит на ум, но старость отнюдь не противоречит трикстерству как занятию, трикстерству как судьбе. Наоборот, вполне возможен состарившийся Том Сойер, о котором собирался написать Марк Твен. Вполне возможен какой-нибудь такой лукавый старый хитрец.

И потом, понимаете, Фальстаф вполне себе трикстер, хотя и очень иронически поданный. Ну, такой тип Уленшпигеля. И он-то как раз старик. Фальстафу по тем меркам уже под 50. Кола Брюньон — помните, когда он, старик, видится с Ласочкой и говорит: «Мне так хотелось, мой дружочек, вот этой бородой коснуться ваших щечек». Конечно, он человек немолодой, но да, такой вот весельчак. Как раз наоборот, тип…