Как вы относитесь к творчеству Александра Городницкого?

Он очень мужественный человек. Вот реально мужественный человек, железный. Я наблюдал, как он переносил глухоту (слава богу, вылечился), а для поэта глухота — это почти как для композитора. А он пережил это, выздоровел, пошел на сложную операцию. Я помню, как он после болезни восстанавливался. Я его спрашивал: «А как вы пережили приступ сердечный?». Он говорит: «С облегчением подумал: слава тебе, Господи, конец! А оказалось, нет, еще придется потерпеть». Он очень храбрый и очень какой-то, понимаете, очень честный интеллектуально.

Я мало знаю таких честных людей, как Кушнер. Я не назвал бы его человеком веселым или сверхобаятельным, хотя он умеет, если захочет, или…

Принято считать, что в 70-е годы лучше всех работали Слуцкий и Самойлов. Слуцкий до 1979 года, Самойлов — до конца. Из более младших — Чухонцев и Кушнер, и Юрий Кузнецов. Это те имена, которые называют обычно. Алексей Дидуров писал очень интересные вещи в 70-е, и ещё писал довольно хорошо Сергей Чудаков — это из людей маргинального слоя. Губанов уже умирал и спивался в это время. Понятно, что Высоцкий в 70-е написал меньше, но лучше. Окуджава в 70-е почти все время молчал как поэт, Галич — тоже, хотя несколько вещей были, но это уже, мне кажется, по сравнению с 60-ми не то чтобы самоповторы, но это не так оригинально. Конечно, Бродский, но Бродский работал за границей и как бы отдельно, вне этого…

Вот напрасно есть убеждение, что это субъективно. На самом деле есть вполне объективные законы. Ну, к достоинствам поэзии можно отнести новизну мысли, новизну эмоции, которой раньше не было, но которая вот впервые зафиксирована, сложность ассоциаций. Метафора для меня не является однозначным достоинством.

Как-то у нас случилась довольно продолжительная полемика с Алексеем Костаняном, одним из лучших издателей и редакторов Москвы. Костанян утверждает, что Некрасов слабый поэт. «Тютчев и Фет вот спасали честь русской литературы, а Некрасов — нет, потому что Некрасов поэт без метафор. Назовите хоть одну его метафору». Ну, хорошо. Если захочу — назову. «Сотнями игл…

Понимаете, вот очень точно об этом Кушнер сказал:

Отдельно взятая страна едва жива.
Жене и матери в одной квартире плохо.
Блок умер. Выжили ужасные слова:
Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.

Совершенно гениальное стихотворение. Тут в чем проблема? Действительно, раздвоение образа Родины на образ жены и матери у Блока очень заметно, именно поэтому конфликт жены и матери в его жизни был самым мучительным. И это же самый мучительный конфликт в истории России: с одной стороны, Родина-мать, которая всегда зовет (и очень часто зовет на смерть), с другой — Родина-жена, которая бесконечно жалеет, которую жалко, которую желаешь иногда эротически,…

Кушнера, Кузнецова и Чухонцева. Чухонцев последнее время мне наиболее близок. Неизменно мое творческое и человеческое уважение к Кушнеру. Меня не очень привлекает Юрий Кузнецов, хотя я считаю его большим поэтом.

Вот Олег Чухонцев – пожалуй, мой любимец. Это человек абсолютно идеальных творческих стратегий, очень славный. Во всяком случае, большей глубины, чем в стихах Чухонцева «Зычный гудок, ветер в лицо, грохот», или «Повествование о Курбском», или «Чаадаев на Басманной», или весь сборник «Слуховое окно», или весь сборник «Ветром и пеплом», или сборник «Из трех тетрадей», – я думаю, большей глубины в поэзии 70-х не было. Это просто настоящая, бесспорная русская…

Не знаю, раньше я бы назвал нескольких людей, потом эволюция этих людей пошла в таком направлении, что не могу я их вообще называть. В духе Кушнера работает довольно много петербуржцев. Считалось, что Пурин, Кононов, Машевский — такая триада любимых учеников, но, к счастью, это исчезло: Пурин пошел совершенно своей дорогой, Кононов перешел на прозу в основном, да и Машевский эволюционировал в сторону, от Кушнера очень далекую. Машевского я, пожалуй, больше всего люблю из этой тройки, хотя они все очень интересные. Кто сегодня пишет в духе Кушнера, я не знаю. Точно не я, притом, что моя любовь к Кушнеру очень искренна. Можно попробовать Глеба Семенова почитать. Он не зря ему посвятил «То ли флейта…

Если я начну читать Кушнера, то я его не перестану, не остановлюсь. Я слишком много знаю наизусть.

Четко вижу двенадцатый век.
Два-три моря да несколько рек.
Крикнешь здесь — там услышат твой голос.
Так что ласточки в клюве могли
Занести, обогнав корабли,
В Корнуэльс из Ирландии волос.

А сейчас что за век, что за тьма!
Где письмо? Не дождаться письма.
Даром волны шумят, набегая.
Иль и впрямь европейский роман
Отменен, похоронен Тристан?
Или ласточек нет, дорогая?

Такое в семьдесят, что ли, году, то ли в шестьдесят восьмом. Я от одной строки «четко вижу двенадцатый век» уже начинаю плакать и бить…

Да знаете, он, во-первых, многажды писал, что он там такого нашел, а во-вторых, мое скептическое отношение к Прусту — это отношение к первым трем томам — к «Германтам», к «Под сенью девушек в цвету» и «По направлению к Свану». Я больше всего люблю «Пленницу» и «Беглянку», «Содом и Гоморру» мне интересно было читать. Там, где начинается эта скрежещущая ревность, там, где начинается кровь и мясо, там мне это было уже интересно. Потом — могу или не могу я это соотнести со своим опытом,— но это хорошо написано, ничего не поделаешь. Кушнер считает, что это именно поэма в прозе.

Кушнер — безусловный ритор, очень высокого класса. Когда я был в Питере у него в гостях и лишний раз поразился и высочайшему классу его новых стихов, и высочайшему его человеческому качеству. Ни с кем мне так интересно не бывает разговаривать за последнее время — кроме самых близких людей,— как с ним. И конечно, ближе всего ему Тютчев по темпераменту. Это не моя мысль, это мысль Никиты Елисеева, но я с ней совершенно солидарен. Кушнер — это Тютчев, проживший чуть подольше: и та же трагическая любовь, как поединок роковой, и то же ощущение трагедийности мира при общем культе благополучия, при вере в то, что человек должен быть счастлив, даже обязан быть счастлив, и все равно жизнь — это трагедия, «обычный…