Ну, этот монолог довольно известен:
Я говорю: «Да здравствует история!» —
И головою падаю под трактор…
У меня, понимаете, была попытка — правда, довольно давняя — была попытка (ну и в «Июне» тоже) как-то рассмотреть философию Павла Когана с точки зрения так называемого неортодоксального марксизма, который придумали Слуцкий и компания. Действительно, Коган прав, что «смелейшие — мы были ренегаты». Подвиг поэта, с точки зрения этой прослойки, заключается в том, чтобы отдаться на волю большинства — и это делает его ренегатом, помимо воли. На эти темы достаточно полно высказался Пастернак, сказав:
Иль я не знаю, что, в потемки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я — урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
То есть человек сам жаждет отказаться от вакансии поэта. Он даже пишет: «Она опасна, если не пуста». «То есть,— пишет он Крученых примечание,— когда заполнена». То есть он приходит почти к платоновской мысли (которую, кстати, в письме к Вячеславу Всеволодовичу Иванову он высказывает открытым текстом), что «поэт в платоновской республике не нужен». И может быть, он действительно не нужен. Это такая почти самоубийственная, довольно резкая точка зрения.
В чем здесь смысл? В том, что действительно вот эти смелейшие ренегаты в какой-то момент сочли, что их позиция, их абстрактный гуманизм, их одиночество, их настояние на свободе слова как-то вредит общему делу. Это было, конечно, заблуждение, потому что общество, в котором поэт вреден, не очень понятно, зачем существует. Как говорила та же Матвеева: «Но если от поэзии подале, то нас и хлебом потчевать не стоит» («Нерасторжимый круг»). Вот здесь мне кажется, что Коган, конечно, заблуждался. Но он, по крайней мере, отразил эту трагедию, отразил этот перелом в своем сознании.
