Ну, этот монолог довольно известен:

Я говорю: «Да здравствует история!» —
И головою падаю под трактор…

У меня, понимаете, была попытка — правда, довольно давняя — была попытка (ну и в «Июне» тоже) как-то рассмотреть философию Павла Когана с точки зрения так называемого неортодоксального марксизма, который придумали Слуцкий и компания. Действительно, Коган прав, что «смелейшие — мы были ренегаты». Подвиг поэта, с точки зрения этой прослойки, заключается в том, чтобы отдаться на волю большинства — и это делает его ренегатом, помимо воли. На эти темы достаточно полно высказался Пастернак, сказав:

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,
Вовек…

Видите, Глазков очень хорошо описан в дневниках Давида Самойлова, которые я сейчас постоянно перечитываю в связи с работой над «Июнем». Мне кажется, что Глазков был, наверное, для них для всех одновременно и кумиром, и страшным предупреждением об опасности, потому что в Глазкове было чуть больше безумия, чем они все могли себе позволить. Поэтому они все, эта компания — Слуцкий, Самойлов, Кульчицкий, Наровчатов, Львовский, Коган — они все состоялись в большей степени, чем Глазков. Даже те, кто, как Кульчицкий и Коган, погибли. Даже те, кто, как Львовский, перешли в кинодраматургию. Мера безумия Глазкова его спасла, может быть, от юродства, как-то его защитила, но оно же и погубило в нём всё-таки…