Что вы считаете у Фридриха Горенштейна лучшим?

Понимаете, о бароне Унгерне мы все знаем благодаря замечательным книгам, многократно переиздававшимся, начиная с «Самодержца пустыни», и благодаря Юзефовичу (недавно вышел новый вариант в серии «Жизнь замечательных людей»).

Барон Унгерн как исторический персонаж мне очень не нравится. Я не люблю романтизации этого человека. Я понимаю, почему его романтизируют. Он выглядит таким белым рыцарем. По-моему, он обыкновенный самолюбующийся садист, каких было довольно много, и садическое в нём первично, а убеждения вторичны, садическое просто на уровне физиологии. Мне кажется, что тот же Горенштейн, который написал о нём замечательный сценарий (может быть, полный фактических…

Видите, какое дело. Он же почти добился публикации у Твардовского своего такого романа-повести «Зима 53-го», но там слишком мрачный взгляд на происходящее. Вот Горенштейн в романе «Место», он отчасти приспособил (хотя он не читал, конечно), он отчасти повторил для советской России тему «Invisible Man» — поиск идентичности, опыт приспособленчества. То, как Цвибишев выгрызает себе место… Но Цвибишев его выгрызает, а у Эллисона, наоборот, просачивается герой, теряя себя, и вписываясь в среду. У Эллисона он исчезает, а Цвибишев, наоборот, оформляется во что-то прочное, как соль, говоря по-пастернаковски. Довольно страшный опыт. О сравнении этих двух романов можно было бы написать отличную…

Гоша Цвибышев — это одно из внутренних «я» Горенштейна. Уязвленный человек подполья, человек Достоевского, который выгрызает себе место в мире, и который пытается наконец компенсировать отсутствие этого места речью, как в финале. Но, конечно, Гоша Цвибышев, который еще вдобавок проходит там через московские кружки 70-х годов — еврейские, националистические, подпольные, самые разные — это, конечно персонаж гротескный.

Это очень страшная книга, «Место», очень противная. Горенштейн, конечно, великий писатель, но писатель мрачный, писатель черный. У него есть более или менее светлые, радостные сочинения — такие, как «Улица красных зорь». Но в основном он о человеке очень дурного…

Одно другому не мешает. Горенштейн поймал в этой пьесе очень важную вещь. Пьеса, кстати, конечно, затянута сильно. Была гениальная её постановка Фоменко в декорациях Каплевича под названием «Государь ты наш батюшка». Там пьеса была потрясающе решена. Особенно мне нравилось, когда Граббе выходил с «Курантами». «Вот я читаю «Куранты»,— и он доставал газету «Куранты» (тогда такая выходила). Это было дико смешно! Замечательно там совершенно вахтанговец (сейчас вспомню фамилию) играл Толстого, начальника канцелярии. Ой, нет, это было дико смешно. Страшный и гротескный спектакль. И Горенштейну он очень нравился, хотя пьеса была сокращена на треть, если не на половину, но она очень…

Совершенно очевидно, Гэддис. И, кстати говоря, об этой параллели я писал в предисловии, но эту часть его сократили, потому что он вышло великовато. Гэддис — человек, говорящий людям очень неприятную правду, может быть, несколько смягчившийся в старости. Но вот «Carpenter's Gothic», эта такая сельская, деревенская готика, «Деревянная готика», роман про этого писателя, в доме которого живут молодожены, жестокая такая книга о невыносимости всех для всех. Потому что «не надейся в мире ничего улучшить, надейся не испортить» — это моя любимая цитата.

Вообще Гэддису присущ такой крайний скепсис относительно человеческой природы, тяга к циклопическим объемам. Два главных его…

Роман гениальный. Когда мы с Еленой Михайловной Стишовой — любимым моим критиком и, рискну сказать, социологом от культуры,— разбирали «Место». В чём собственно его отличие от шестидесятнической прозы? В прозе шестидесятников царствовала эйфория, а в кинематографе шестидесятых (более глубоком, поскольку он имеет дело с реальностью как она есть), главная, доминирующая интонация — это растерянность. И вот мы пришли к выводу оба: чем ниже человек находился тогда, в шестидесятые, на социальной лестнице, тем меньше эта эйфория была ему свойственна. Она была свойственна интеллигенции, студенчеству, относительно благополучным москвичам и питерцам, состоятельным людям и, в принципе, людям…

Эта книга может казаться лучшей, но… «Псалом» мне кажется великолепной вещью, великолепный размышлением над… Ну, он называется «Роман-размышление о четырёх казнях Господних», но на самом деле это о проклятиях человечества, о тех родимых пятнах, о тех несводимых пятнах греха, которые оно несёт на себе. Но я бы советовал вам прочесть «Искупление». Мне кажется, вот это — лучше из того, что написал Горенштейн. Во всяком случае на меня оно как-то сильнее всего подействовало и, рискну сказать, повлияло. Кроме того, конечно, «Место», хотя бы третью и четвёртую книгу. Конечно, я думаю, «Попутчиков».

А потом, сейчас, знаете, такое вот несколько нестандартное, необычное «Избранное»…

Ну, Горенштейн далеко не первый, кто это сделал. У Стайрона в «И поджёг этот дом», помните, Вернелл говорит ему (это девушка, Вернелл Сатерфилд… или как её, не помню точно): «Ведь это святой дух из тебя вышел». Это очень частая метафора — «секс как смерть и воскресение», а особенно у Стайрона. У Горенштейна секс скорее как раз вызывает отвращение и ужас, как расчеловечивание. Вспомните вот это «сплошное красное мясо», и жуткая сцена с этой чешкой… полькой, «пусть у тебя будет красный живот». Отвращение к сексу у Горенштейна очень сильное.

Слушайте, вот это, пожалуй, вопрос, над которым стоило бы порефлексировать. У нас была уже лекция о Шукшине. Тут в чём штука? Во-первых, Горенштейн в принципе не очень добрый человек. Мне трудно найти человека, которого бы он вспомнил добрым словом и в своей мемуаристике, и в публицистике. И в прозе у него мне трудно найти сколько-нибудь симпатичного героя, кроме того старика, который в рассказ «Кошёлочка» принёс старухе кошёлочку. Или «Яков Каша», или «Улица Красных Зорь», или «Зима 53-го года», я уж не говорю про романы «Место» и «Псалом». Фридрих Горенштейн не самый приятный человек и довольно жестокий писатель. Я уж не говорю про «Искупление», где просто нет никого симпатичного, и даже мама Саши…